«Фигнер — был гениальный партизан, это был храбрейший человек и неистощим на выдумки — дурачить и истреблять неприятеля. Хладнокровие его было неподражаемо, французы ужасались его имени…» [255]
Вот что писал Денис о своем давно погибшем товарище: «Мы часто говорим о Фигнере — сем странном человеке, проложившем кровавый путь среди людей, как метеор всеразрушающий. Я не могу постичь причину алчности его к смертоубийству! Еще если бы он обращался к оному в критических обстоятельствах, то есть посреди неприятельских корпусов, отрезанный и теснимый противными отрядами и в невозможности доставить взятых им пленных в армию. Но он обыкновенно предавал их смерти не во время опасности, а освободясь уже от оной…» [256]
Оборвем цитату, ибо точка зрения Давыдова понятна, и сомнительно, что, осуждая Фигнера на бумаге, он на практике поступал бы точно так же. Скорее, как опытный автор, он бы аргументированно оправдал своего товарища — заодно таким образом и себя самого. Тем более что многие из французов подобное отношение заслужили — чего стоит один рассказ Михайловского-Данилевского!
Можно, конечно, вспомнив слова Семевского, предположить, что Давыдовым двигало чувство зависти, но и это предположение мы тут же отметаем благодаря тому же самому автору. Вот что писал Михаил Иванович: «В живых, бойких, смелою рукою набросанных рассказах, дневниках, записках Давыдова
Денис Васильевич не отрицает, что были случаи, когда и ему приходилось казнить пленных. Он вспоминает, как 9 октября, в районе села Спасского, партизанами были захвачены «несколько неприятельских солдат, грабивших в окружных селениях», и один из них, как показалось, имел «черты лица русского, а не француза»:
«Мы остановили его и спросили, какой он нации? Он пал на колена и признался, что он бывший Фанагорийского гренадерского полка гренадер и что уже три года служит во французской службе унтер-офицером. „Как! — мы все с ужасом возразили ему, — ты — русский и проливаешь кровь своих братьев!“ — „Виноват! — было ответом его, — умилосердитесь, помилуйте!“ Я послал несколько гусаров собрать всех жителей, старых и молодых, баб и детей, из окружных деревень, и свести к Спасскому. Когда все собрались, я рассказал как всей партии моей, так и крестьянам о поступке сего изменника, потом спросил их: находят ли они виновным его? Все единогласно сказали, что он виноват. Тогда я спросил их: какое наказание они определяют ему? Несколько человек сказали — засечь до смерти, человек десять — повесить, некоторые — расстрелять, словом, все определили смертную казнь. Я велел подвинуться с ружьями и завязать глаза преступнику. Он успел сказать: „Господи! Прости мое согрешение!“ Гусары выстрелили, и злодей пал мертвым» [258].
Комментируя подобные случаи, анонимный автор второй половины XIX столетия — искренний противник, как он ее назвал, «либерально-рутинной точки зрения» (к его литературному обзору, опубликованному в журнале «Библиотека для чтения», мы вернемся несколько позже), писал: «Со своим партизанским отрядом забирая города, он вешал шпионов или людей, виновных в измене, вовсе не думая о том, что и шпион, и преступник тоже люди» [259].
Автор вполне понимает и в последующих своих словах одобряет поведение Давыдова — война имеет свои законы, преступления должны быть наказуемы, а общество — ограждено от преступников. Но, как мы видим, даже к преступникам Денис проявлял истинное великодушие и милосердие. Расстрел, казнь за воинские преступления, считается казнью гораздо более «почетной», нежели позорное повешение, и смерть от пули гораздо легче, нежели от телесного наказания… Однако сторонники той самой «либерально-рутинной точки зрения» ничтоже сумняшеся упрекали Дениса в жестокости — хотя именно эта кажущаяся жестокость позволила сохранить жизни десятков, сотен, а то и тысяч мирных людей, которые могли погибнуть от рук мародеров, насильников, дезертиров и прочей сволочи, уничтоженной партизанами.
И вот как считали военные люди 100 лет спустя — это написано в книге, посвященной истории Кавалергардского полка: «По окончании Отечественной войны голоса завистников и врагов Давыдова умаляли славу его партизанских подвигов, упрекая его в трусости и жестокости, будто бы проявленной им в его наставлениях крестьянам об истреблении французов. Упрек в трусости отпадает сам собой, жестокость же неразрывно связана со всякой народной войной, целью которой является совершенное истребление неприятеля» [260].