День числа Пи

Я открываю заднюю дверь и вижу детское кресло. Впихиваю Лёву в машину и сажусь следом. Зажёгся зелёный, и наша спасительница жмёт на газ.

– Подрались, что ли?

– Нет, – говорю я. – Поскользнулся.

Лёва молчит. Будто не он меня спихнул в воду.

– Бывает… Куда едем, адрес?

Лёва говорит адрес. Вот башка у него, всё помнит!

– Ладно, недалеко… Вы братья? – вдруг спрашивает она.

– Да, – говорю я.

Лёва несколько секунд смотрит на меня и говорит:

– Нет.

Потом я пытаюсь рассказать, что мы здесь с классом на экскурсии, отстали от автобуса.

Она почти не слушает, звонит по телефону:

– Артём! Я задержусь, срочное дело. Поешь сам! Котлеты в холодильнике, в сковородке, только разогрей! Нет, нельзя холодное! Что, так трудно разогреть?!. Да скоро я, скоро!

Мне почему-то становится смешно. Хотя я сижу в луже, кажется, и Лёвка уже в луже – так с меня течёт, стараюсь только на сиденье детское не капать.

– Так вы приезжие? У вас учителя с ума сходят, искать вас будут! Вы им позвонили?

– Телефона нет…

– Та-ак. Значит, будут вас искать. В полицию пойдут. Меня найдут, решат, что я украла детей.

– Не найдут, – говорит Лёва.

Она начинает смеяться. А потом говорит серьёзно:

– В гостинице сразу скажите: будут звонить – вы здесь! Чтобы не волновались.

Я киваю. А потом спрашиваю:

– У вас двое детей?

– Почему ты так решил?

– Ну, Артёму вы звонили, и ещё кресло…

– Четверо.

– Ничего себе!

– Ой, поворот пропустила!

Она судорожно тычет в навигатор, не сбавляя скорости. Я решаю её не отвлекать.

Она и музыку выключила, вернее, убрала звук. На экране проигрывателя слово «Fragile». Значит – хрупкое. Я знаю эту песню, её Стинг поёт. «How fragile we are».

Мы молчим, только Лёвка мычит. И я вдруг обнаруживаю, что моя злость на него прошла. Абсолютно. Меня даже не раздражает его пение. Он просто испуганный ребёнок, и всё.

Он… он хрупкий. Ведь если бы он остался один, в чужом городе – испугался бы. Вдруг в нём бы что-то сломалось? Внутри?

…Лида как-то мне рассказала такую притчу: один человек умер и спрашивает у Бога: зачем я жил? В чём было моё предназначение? А Бог ему отвечает: помнишь, вы у Петрова день рожденья отмечали, и тебя попросили соль передать? Вот оно и есть. Для этого момента ты и жил; соль передал, справился, зачёт.

Может, я, Кирилл Комлев, нужен только для того, чтобы спасти Моцарта? Вот сейчас: подхватить и не дать ему сломаться?

Лёва гудит, поёт тихонько. О чём он сейчас думает?

Вдруг я узнал. Он поёт концерт Моцарта. Тот, который всё утро у меня в голове.

– Моцарт? Двадцать первый концерт?

– Да, наверное, – говорит Лёва.

– Вы музыканты? – спрашивает она.

– Да, – говорю я.

– Нет, – говорит Лёва.

* * *

В гостинице мы взяли ключи, и я спросил – не искали нас? Нет ещё. Попросил сказать, что мы здесь.

– А вы им сами не можете позвонить? – спросила девушка-администратор.

– Телефона нет.

– Номер не помните случайно?

– Я помню, – сказал вдруг Лёва.

Ну, как так! Что за человек – он всё это время знал телефон, но ему не пришло в голову сказать!

– Чего молчал, если знаешь?!.

– Не спрашивали. Я не подумал…

Не подумал! Как он жить будет?!.

Звонить страшно, но ещё страшнее – если учителя позвонят родителям: потерялся ваш мальчик… Сжал кулаки, чтобы голос не дрожал: меня опять трясёт от холода, когда уже можно будет всё это мокрое снять!

– Марина Сергеевна, это Кирилл. Мы с Лёвой в гостинице. Да, Лёва со мной! Да, всё в порядке, не переживайте! Да-да! Да, извините! Да я не думал… Да всё в порядке с Лёвой! Я его не оставлю!

…Нормально вообще. Они нас даже не хватились.

Я её убедил, что к нам не надо ехать; что у нас всё нормально. Конечно, про моё падение в реку им знать не обязательно. Не Лёва же упал!

Да, и я только сейчас понял – не знаю даже имени нашей спасительницы, мамы неизвестного Артёма и ещё троих детей. Я её спросил – может, денег выслать вам на карточку? Она покачала головой: «Твой возраст тебя извиняет, а так это очень обидно. Потом поможете кому-нибудь просто так. Может, в другой раз моих детей кто-то не бросит в трудную минуту».

Бывают же люди.

* * *

Я стою под горячим душем. А в голове то Моцарт, Вольфганг Амадей, то вот эта песня Стинга, про хрупкость, то Лёвкина музыка – всё вместе. Лёва пошёл в мой номер, не спрашивая – сел на кровать и сидит. А я стою под тёплым душем и отогреваюсь сразу со всех сторон. Главное – изнутри.

Кажется, я никогда ещё не был так счастлив. Свободен и счастлив.

* * *

Всё же как хорошо, что мама впихнула мне в чемодан ещё один свитер! Я переоделся в сухое, развесил мокрую одежду на блестящей трубе в ванной. И нырнул под одеяло. Тепло! А Лёва так и сидит у меня, стучит рукой по спинке кровати. Наверное, надо с ним о чём-то говорить.

– Лёва, я слушал твою музыку.

– Ну и что?

– Она… Она мне очень нравится. Правда. Ты где-то занимаешься?

– У меня есть друг. Друг. Такой друг, Рома. Он меня у-учит.

Лёва начинает заикаться, ему трудно говорить, когда волнуется. Раньше меня это злило, а сейчас совсем нет. Какой ещё Рома?

– Он пианист. В ко-консерватории учился. П-потом попал в аварию, руки… Руки плохо работают, но всё равно. Он очень хорошо всё объясняет. Теорию музыки.