Демидов кедр

— Привяжи, Егор, животину, — говорят мужики, — чтобы прежде время дичь не губила. Ты что, последний год на свете живешь, и детей нет у тебя, и внуков не будет? Чем же им питаться прикажешь, если пойдет по лесу разор?

Грустно было вспоминать обо всем этом Евсею Кузьмичу.

А вроде на первый-то взгляд чего бы грустить? Все равно ведь прожитого, что пролитого — не вернешь. А меньше людей в лесу — больше добра на корню.

Только вот какая радость от такого добра — когда оно на корню и никому не достанется?

Месяц назад пошел он в Егоровы сосняки, а там все боровые елани синие, будто ситцем плотным покрыты. Черника! Не выдержал Евсей Кузьмич, давай собирать. День собирал, и два, и три — да что один соберешь. Наполнил восемь ведер, пошел в Ерзовку договариваться с заготпунктом. А там заготовитель и говорит:

— Чернику не принимаем, старик. Если бы ты на грибы договор заключил, другой табак. На грибы у нас план спустили.

Так и вышел отворот поворот, и все старания в пшик превратились.

А потом и неправильно это: меньше людей в лесу — больше добра на корню. Нет, неправильно.

Лесу — хозяин нужен. Без хозяина лес, как и дом, — сирота.

Взять Кукушкины гари. В прежние времена сколько там малины да шиповника было. В военные годы тоннами на лекарства сушили. А все потому, что ежегодно осинник срубали, который пер там, как на дрожжах. Не стали срубать, и затянуло все, как крапивой, мелколесьем, и малиннику с шиповником конец наступил.

То же самое и с озером Карасиным. Закорежило его буреломом да трухлявым окорьем после таежного пала, и карась пошел совсем не такой. Мелкий и тощий карась, с болотным душком.

О Шилке и говорить не приходится. В Шилке совсем паршивая рыба сейчас: чебак, красноперка да ерш с пескарем — вот и все. Полуязок какой — так изредка попадается.

А раньше и щука-метровка не редкость была, и язя добывать приходилось.

Все потому, что мельница в верховьях стояла, а за мельничной плотиной — плесы широкие, тихие да богатые кормом. Вся рыба нерестилась в тех плесах.

Ушли люди, не стало мельницы, не стало и плесов. Бегает сейчас рыба в разлив по сорам, мечет икру на травяном мелководье, а чуть спадет вода — вся икра на кустах, вялится для воронья.

Горше горького смотреть на все это Евсею Кузьмичу, и он в весеннюю пору даже не выплывает на плесы.

А разве осенью легче?

— Только глянешь на что, только ворохнешь в голове одно, — заговорил сам с собой старик, — так и начнет все разматываться клубком. Лучше не ворошить, не разматывать.

Он гребнул веслом посильнее, завернул в Авдотьин залив и тут увидел, что первую сеть и впрямь забило листом. Да не только сеть. Весь залив был желтехонек от листа. И лодка шуршала по нему, будто шла по песку.

— Язви тебя! — заругался Евсей Кузьмич. — Это где же ветер-от? Ветер-от где? Какой же леший полезет в сеть под таким листом…

Однако в сети, когда он осторожно выбрал ее в лодку, трепыхалось с полсотни ельцов и несколько окуней. Это было немало по нынешним временам, и Евсей Кузьмич повеселел:

— Эдак, эдак! Не зря работка проделана. Будет чем ерзовцев попотчевать.

В двух других снастях тоже оказалось не пусто.

Перебираясь из заводи в заводь, с плеса на плес, старик подплыл к невеликой проточке, заросшей густым тальником, и стал продираться через тальник в небольшое улово, где стояла последняя сеть-трехстенка. Тут он услышал спереди такое сильное хлюпанье, что ему показалось, будто сразу несколько баб полоскало белье.

— Неужто щука-метровка, а?

Евсей Кузьмич бросил весло и схватился за куст, чтобы одним рывком вытолкнуть лодку из тальника. И еще издали увидел необычайное.

Сеть была сорвана с одной тычки и полоскалась у другой, скрученная мочалкой. А внутри «мочалки» опутанное, как муха паучьей тенетой, билось что-то большое и сильное.

— Да, никак, выдра, ма-а-а-тть честная! — воскликнул Евсей Кузьмич и затормозил лодку, не зная, что делать. — Как же тебя угораздило запутаться в сеть? На рыбу даровую, видать, позарилась, осторожность не соблюла. И вот… сама попалась, как кур в ощип… Что же вот делать теперь с тобой прикажешь? Что же делать-то, а? — повторил он, чувствуя, как вместе с недовольством, со злостью на выдру, забравшуюся в снасть, в нем просыпается какая-то непонятная жалость к этому зверьку. — Может, подсобить тебе, а? А заодно и выручить снасть, если чо от нее осталось… Хотя как выручишь, как подсобишь?

Тут Евсей Кузьмич заметил у берега длинную жердь, валежину, и поплыл к ней, решив, что жердью он подцепит снизу тетиву и поможет зверю выпутаться из снасти.

Но выдра, из последних сил дернувшись длинным и гибким телом, сама вырвалась и тут же ушла в глубину, только пузыри залопались по воде прямой и тонкой дорожкой.

— От зараза! — хлопнув ладонями по коленям, ахнул Евсей Кузьмич.

Он подплыл к сети, втащил ее в лодку. От сети остались одни измочаленные обрывки, как от тряпки, которой годами мыли полы.

— А сеть-то была-а-а! — сказал со вздохом старик. — В самом районе куплена за полсотни рублей. Такой износу бы не было. — И повторил: — От зараза! А я-то… Еще и подсобить захотел…