Демидов кедр

Старики закурлыкали предупреждающе, властно: «Назад!» — но не помогло. Тогда они сделали полукруг, охватили молодых с двух сторон и завернули куда надо. Однако через минуту те снова все повторили. Потом опять и опять. Они никак не хотели подчиниться вожакам и мотались по небу как заполошные. Евсей Кузьмич смотрел на птиц затаив дыхание.

— Ишь ты, ишь ты, чего вытворяют! Чем же у вас все это кончится?

Кончилось тем, что старики все же угомонили непослушную стаю, и через какое-то время притихшие молодые послушно полетели за ними к Зырянским полям…

Журавли стали подниматься в самую высь каждое утро, но уже ничего такого у них не случалось. Молодые птицы беспрекословно и молча летели за старыми вожаками.

Стая уходила то на Каменку, то на Ерзовские клеверища, иногда просто кружила над Шилкой, мягкой легко махая гибкими крыльями.

Евсей Кузьмич так привык к ним, что скучал, когда их долго не было видно. И вот сейчас журавли покидали его. Пролетели в последний раз с тоскующим криком над лесами, над речкой, над родными гнездовьями и растаяли в синеве.

— Все. Теперь до весны, — прошептал Евсей Кузьмич, запуская в землю лопату, и не сдержался, снова поглядел на заросшие бурьяном тропинки, на порушившиеся прясла, на кособокие, безмолвные и пустые дома.

Который год он жил среди этих развалин один.

* * *

Да. Один. А когда-то здесь, как и в Сполошном сейчас, вовсю кипела жизнь. Была здесь деревня. И не какая-нибудь одноулка. Многолюдная, ладная, сильная, в сорок с лишним дворов.

И вот — была да сплыла.

Лет семь — десять назад пошла по сибирским местам крутоверть, да такая, что коренные таежники только ахали удивленно да разводили руками. Одно за другим, будто озера в засуху, начали исчезать старинные чалдонские поселения, что стояли на глухих, отдаленных еланях.

Не стало веселого Табора и тихой Осиновки, древней Закеми и крепко сбитого Дембора, не стало Старорябовки, Зеледеева, Добровольного, Клопова. Зато вместо них, как грибы после дождя, принялись разрастаться поселки и села, расположенные поближе к трактам, к железной дороге, к судоходному Енисею. Это строились центральные усадьбы укрупненных артелей и совхозов, «вобравших в себя» по десятку, а то и по полусотне маленьких деревень.

Дошло и до Вагино.

Года три-четыре назад присоединили деревню вместе с соседней Ерзовкой к молодому совхозу «Сполошный», что в сорока километрах южнее, и оказалась она не при деле. Совхоз-то молочно-мясной, а в Вагино издавна занимались рыбалкой, охотой, заготовкой ореха да лишь отчасти хлебопашеством. И потом и расстояние до центральной усадьбы оказалось не ближним. И решили в райцентре переселить вагинцев в Сполошный поближе к главному производству, поближе к строящимся фермам и скотным дворам.

Как ни противились тогда коренные таежники такому повороту, как ни уговаривали начальство не делать этого, толкуя о том, что и места здесь богатые, благодатные, еще прапрадедами-землепроходцами триста лет назад облюбованные, и что не дело крестьянина, как какой-нибудь куст смородины, пересаживать с места на место, и что вообще грешно родное гнездо оставлять на разор и забвение, — ничего не вышло.

Хоть и с проволочками да оттяжками, а подались один за другим мужички из Вагино, подбадривая себя поговоркой, что не век-де жить в лесу, молясь колесу.

В Сполошном и магазины, как в городе, и клуб с широким экраном, и школа-десятилетка, и ясли, и работа рядом, и дома не осинником колотым — тонким шифером крытые.

Так-то оно, может, и так, а все же смертную тоску пережил тогда Евсей Кузьмич, видя, как на глазах пустеет родная деревня. И кто знает, авось с отчаяния и он бы подался вместе со всеми, да случилось так, что Вагино не совсем разорили, решили сделать заимку. А на заимке, понятно, хозяину положено быть.

С радостью принял Евсей Кузьмич предложение директора совхоза остаться за сторожа в Вагино.

И вот — живет.

Весной, летом и ранней осенью здесь не скучно, потому что довольно людно. И сполошенские механизаторы, что приезжают поля обрабатывать, хлеб убирать, по неделям живут, и пастухи, пригоняющие молодняк на отгул, до самых инеев днюют и ночуют на заимке.

А вот с сентября по май наступает студеное безмолвие, когда даже вездесущие сороки и те облетают Вагино стороной. Хуже этой поры не придумаешь, потому как один — оно и есть один. Одной рукой и в ладоши не хлопнешь. Жить — не с кем покалякать, умереть — некому оплакать.

Не раз говорили Евсею Кузьмичу в совхозе, чтобы на зиму переезжал в Сполошный, да не получается у него. Привык к месту, где родился и вырос. Тоска берет. По дому, по тайге дремучей, по угодьям, по речке Шилке. Пробовал однажды, недели не прошло — назад вернулся.

Вот так и выходит. И там — тоска. И здесь — кручина.

Евсей Кузьмич разогнулся, медленно вытер ладонью капли пота со лба и вздохнул — завалинка была сделана.

Постояв немного в раздумье, он обошел дом, осмотрел придирчиво свою работу, попристукал лопатой качавшую было осыпаться в иных местах землю и только после этого присел на крыльцо, закурил тоненькую папироску «Прибой».