Демидов кедр

— Всего и не перескажешь, — вздохнул Петра Феофаныч. — После того как отца перевели в Журавлиху, восемь лет там сидели. Потом четыре года в Болотном. В Болотном и скончался родитель мой. Доконало его в конце концов колхозное председательство. Ну а я… Я вскорости на свои ноги стал. И многое понял из примера родителя. После армии завербовался сперва на Сахалин, потом в Хабаровске жил три года, потом еще в разных местах.

— И неужто ни разу не потянуло на родину? — удивился Евсей Кузьмич.

— Хо, на родину! — Петра Феофаныч рассмеялся раскатисто, показав рукой на окно. — А что она значит, родина — вот эти пустые дома? Я понимаю: родина — там, где люди, где работать можно в полную меру сил. И в полную меру денежки получать. А не голые трудодни, как папаша всю жизнь.

— И по какой же части ты пропитание добывал?

— А по-всякому приходилось. И прорабствовал на строительстве, и завскладом работал, и на сейнере рыбку из морей добывал.

— И как же опять в свой район угодил?

— Долгая песня. Неприятность случилась. На последнем месте работы. Я ведь как? Я люблю от души. Делать так делать. Чтобы с размахом, с риском на всю катушку. А многим это не глянется. Многие привыкли с оглядочкой да по букве закона… Не поняли меня. А тут как раз матушка прихворнула, письмо написала. Ну, приехал в Болотное, навестил, отдохнул, решил прогуляться в Таланск, пивком да газировочкой белой в чайной побаловаться. Здесь и свела меня судьба с Дмитрием Семеновичем Дюкиным. Два раза его увидел всего, а нутром почуял — дельный мужик, хватки моей. Спрашиваю у людей: кто таков? Отвечают: директор новой организации — лесхоза колхозного. Поначалу мне это не совсем пришлось по душе. Елочки-палочки, птички-синички! Не то… А когда пригляделся, понял, что самое-самое то. Лесхоз-то лесхоз, а смотрю и гаражище с теплыми боксами строят, и дома возводят, и на пилорамах лесок пилят на плахи и торгуют ими на всю катушку. Организация! Есть где развернуться. Директор в почете, в области хвалят за прибыля, работникам — премии каждый месяц. Ну, подался в контору. Приняли без всякого: предприятие молодое, сельское — половины руководящего состава не хватает. И вот работаю. Не жалею… Видел машину? Новенькая. Месяц как получили. А захотел — сел и поехал.

— Рад я за тебя, паря. Во, как рад! — Евсей Кузьмич влюбленно глядел на гостя. — И не токо тому, что ты работу нашел по душе. Еще и потому, что в родной район возвернулся. Негоже серьезному человеку болтаться по свету, как балаболке. Семья-то есть?

— Две девки растут. Большуха в десятый пошла.

— Невеста уже!

— Невеста, невеста, — кивнул головой Петра Феофаныч. — А ты-то как поживаешь, Евсей Кузьмич? Все про меня да про меня речь ведем, а про тебя — ни слова.

— А что про меня. Живу вот. Живу — не тужу: по борам хожу да на дома пустые гляжу. Летом пастухи со скотиной придут — встречаю, осенью — провожаю.

Евсей Кузьмич говорил это весело, с лихостью играя словами, а в глазах его — видел Петра Феофаныч — блуждала грустинка.

— А что ты со всеми-то не поехал в Сполошный?

— Да как тебе сказать? — пожал плечами старик. — Тут и дом у меня, и огород, и то, и се…

— Что ж, в Сполошном квартиры не предложили?

— Поч-чему-у-у! Нет-нет, Петра Феофаныч! Не скажи! Директор совхоза по сей день зовет зимовать. Только заикнись — и изба будет, и работенка по силе. Я хоть и на пенсии, а без дела-то не сижу.

— Так что же тогда? Не пойму я толком тебя, Кузьмич?

— Да где вам понять! — вдруг осердился старик. — Где уж молодым да ранним! Каждому свое. Каждый жизню от собственного пупка измеряет…

И умолк, оборвав беседу на полуслове.

Сидел он тихий и хмурый, водил по столу деревянной ложкой, рисуя невидимые узоры, а Петра Феофаныч пристально смотрел на него и думал.

Не понимал он старика в самом деле. И не узнавал. Даже внешне не узнавал.

Лыс, только за ушами редкие волосы, лоб и щеки в глубоких морщинах, плечи опущены, и весь он какой-то усохший, маленький, хоть и ручищи как клешни, узлатые и огромные, со вздутыми синими жилами. И не уразуметь, почему осердился. То улыбался, говорил, слова родником журчали, а то вдруг умолк, и не поймешь, где он мыслями бродит.

«Эх, старость, старость! — сказал про себя Петра Феофаныч. — Чего с человеком не сделает. Вот сидит он перед тобой, совсем чужой, совсем на себя не похожий… А раньше-то был каков!»

* * *

А был он высок ростом, плечист и кудряв, а характером до того покладист и бесшабашен, что дальше некуда.

В работе ли, в гулянье — всегда первый, всегда на виду: с шуточкой-прибауточкой, с доброй усмешкой. В деревне его так и звали «Веселый Евсей», удивляясь, откуда в одном человеке столько прыти и удали, как он, сирота, с семилетнего возраста и до коллективизации батрачивший у кулака Брындина, не подломился от житейских тягот, не зачерствел.

Бывало, кует в своей кузнице — с самого образования колхоза работал он кузнецом, — постукивает, позванивает молоточком по наковальне и напевает озорно: