Деды и прадеды

Хрусталём рассыпался под каблуками оттепельный лёд. Брызги льда долго звенели на пузырчатых лужах, сверкали в лунном свете. Предвесенний оттепельный воздух заставлял дрожать звёзды. Спавший Топоров был залит призрачным молоком пьяного тумана. Серые дымы топившихся печей поднимались ввысь, словно водоросли с морского дна. Изредка гудела губная гармошка — очередной патрульный немец, ошалевая от бесконечности русского пространства, выдувал что-то сентиментальное.

В хате, где жили медсестры, было тихо. Редкий день обходился без нескольких операций или долгого приёма. А тот день случился свободным. Будто от солнечной энергии, пролившейся с утра на мир, перестали болеть и люди, и немцы.

Девчата не спали. Тихо шептались о своём, о довоенном, о настоящем, рассказывали о судьбах, кто выжил, кто погиб, кто удачно ушёл из рабской команды, что делать, как будет, что с войной этой делать, слышно ли что от наших — одним словом, не только луна и звёзды шептали свои бесконечные песни. Блестели глаза, наворачивались слёзы.

Вдруг по оконной раме поскребли.

— Кто там?!

Лорка Бойченко поднялась на локте, отодвинула занавеску.

— Кто там, Лора?

— Не знаю. Дед какой-то, — шепнула Лорка. — Стоит, смотрит.

— Кто?!

Снаружи мелькнул огонек. Дед осветил лицо зажигалкой.

— Ох!.. — простонала Лорка, — Ой, девочки! Это ж лейтенант твой, Тася!

— Кто?!

— Ну, ты что, Тась! Лейтенант — там! Только страшный такой, с бородой, как дед старый.

— Что ему надо?

— А я знаю? — возмутилась Лора. — Ко мне, что ли, ходит? К тебе пришёл, ты с ним и говори!

— Ты! Вы! Вы прекратите, Лариса! Ничего не ко мне! Как не стыдно!

— Да ла-а-адно, Таисия Терентьевна, — передразнила Лорка, — ла-а-а-адно глаза-то прятать! К тебе, Тася! Что ж мы, без глаз тут живём? Все знают, как лейтенант за тобой умирает-ходит!

— Ты! Лариса, ты! Ты, Лорка, совсем невозможные вещи говоришь!

— Ну, не часто ж ходит, да. Но спрашивал, точно знаю, — Лора перешла на совсем шелестящий шёпот. — Тась, Тасечка, ну, прости, прости меня, дурную. Ну что я? Что ты на меня смотришь? Выйди, он же здесь всё равно стоять будет. Он же бешеный, все знают. Вышла бы, не съест, ну Тасечка!

Лейтенант Вася стоял в тени погреба. Его руки дрожали. Зажившие ноги саднили, будто с пяток снова мясо сошло до костей. Сердце колотилось и щекотало в груди так, что гул крови зажимал уши.

Выйдет? Нет? Выйдет? Должна ведь… Тасечка. Тася… Все эти страшные месяцы, пока он прятался в Топорове, все эти дни, наполненные кошмарами и бессонными ночами, стоял перед его глазами удивительно печальный образ — скулы, карие глазищи, грусть и какая-то скрытая внутренняя сила, свечой горевшая в хрупкой, маленькой и такой тоненькой девушке.

Сколько он стараний приложил, чтобы разузнать, как, почему, откуда взялась в Топорове эта девочка! Как старался встретиться — и в душе берёг мгновения мимолётных встреч. Сколько предосторожностей, страхов — не за себя, за неё — за такую красивую, за такую, такую настоящую… От вестей об очередной облаве, о новой партии угнанных в Германию стыла кровь в жилах.

Каждую ночь, как волки, перебирались они с Петром из одного родового схрона в другой, успевали делать перевязки, всеми силами мечтая о возможности снова пойти уверенно, своей силой, лишь бы дойти. Дойти до своих, дойти до фронта. Он устал так, как в ту страшную ночь в Крыму, когда упали они в татарской мазанке. Со своей судьбой он разберётся, но… Но теперь, как ему думалось, он был не просто сам по себе, как привык жить сызмальства, нет. Страх за себя он оставил в предназначенной ему крымской могиле. А новый страх… Новый страх был тревожный, безжалостный, голодный, сладкий. Здесь — среди своих и тех своих, кто хуже немцев, — появился человечек, за которого он боялся.

Скрипнула дверь.

Луна изумилась и направила луч света на крыльцо.

Маленькая тоненькая фигурка выскользнула из темноты.

Они смотрели друг на друга. Лейтенант Вася сделал полшага и остановился.

— Таисия Терентьевна, — прошептал он.

Тася смотрела на него с изумлением и странной задумчивостью. Отвратительная, противная, мерзкая, рыжая борода делала лейтенанта совершенно неузнаваемым. Совершенно старый дед! Но глаза. Синие глаза — сколько раз она запрещала себе думать о них! Сколько раз плакала, думая о Саше, о своей клятве, сколько раз клялась забыть лейтенанта, забыть, не думать, не вспоминать — но вспышка синих глаз не шла из её памяти. Однажды… Нет, два раза — она просыпалась от жгучего стыда — её сны освещались светом синих глаз.

Они стояли напротив друг друга. И смотрели так, будто никогда не видели. Вдруг, удивляясь самой себе, Тася сделала полшага вперёд и протянула руку к его лицу. Её маленькая рука тихо погладила густую бороду.

Добровский стоял, как в дрёме, только медленно-медленно, непроизвольно, по-собачьи, потянулся к теплу ладошки. Тася продолжала гладить его лицо, пальцы перебирали жёсткую рыжую бороду, тихо гладили висок. Тася закрыла глаза и продолжала легкими касаниями запоминать Васино лицо.