Деды и прадеды

Слишком раннее воскресное утро обещало погожий день. Капли росы собрались на протянутой поперёк двора проволоке, изредка срывались, с тихим стуком падали на остывший песок. Солнце ещё не поднялось, только малиновая полоска на востоке чиркнула по краю жемчужно-брюзового неба.

Тася быстро собрала сумку, надела отцов пиджак, вышла, стараясь не стукнуть замком. Как всегда, в воскресенье рано-рано она ходила в Топоров — на базар, да и родню проведать.

Лицо Таси было привычно, слишком привычно печальным. Морщинка между бровями прорезала переносицу, губы потеряли краску. Многие торжевцы, вернувшиеся с фронта, пытались ухаживать за невероятно красивой Тасей, но её монашеская, отшельническая суровость отпугивала даже самых настойчивых.

Её маленькие ножки словно танцевали, она шла быстро, легко. Сумка не была тяжёлой, так, только вещи на продажу.

Путь был привычно неблизкий, идти часа четыре, чтобы как раз к восьми утра прийти к началу базара. Торжевка спала. Тася шла по высокой дамбе, с двух сторон укрытой высокими вётлами. Их ветви переплелись над головой и образовывали сумрачный серо-зелёный тоннель, удерживавший довольно прохладную сырость. Последние дома Торжевки растворились за спиной, эхо шагов играло между деревьями, уносилось вдаль и терялось в зыбком, призрачно-нереальном тумане.

Вдруг впереди она различила какое-то тёмное пятно. Прямо посреди дороги стоял человек. Тася невольно сбавила шаг, потом остановилась. Тёмная фигура долго не шевелилась. Было очень тихо. С листьев скатывались капли и метрономом выстукивали своё особенное время. Вскрикнула какая-то пичуга.

Человек медленно пошёл ей навстречу. Слегка поскрипывала кожа ботинок, похрустывал песок — звуки были слишком отчётливы, стало хорошо слышно дыхание.

Мужчина.

Молоко тумана внезапно порозовело под косыми лучами быстро набиравшего силу рассвета. Испугавшаяся Тася уже хотела броситься прочь, но слабость в ногах… Только сердце заколотилось.

Лицо человека проявилось из розового марева.

Вася.

Жаркий страх сдавил виски, побежал каплей пота между лопатками.

Это не с ней.

Не с ней.

Не здесь.

Не сегодня.

Никогда.

Не должно это быть.

Вот так — не должно.

И всё.

Нет. Нет… Не-е-ет! Ма-а-ама!

— А-а-а!!! — вскрикнула она и покачнулась.

Сильные руки подхватили её, не дали упасть. Тася медленно подняла голову и на фоне хаотично переплетённых ветвей, как сквозь пыльное стекло, разглядела Васю. Глаза его блестели, он был испуган, смотрел виновато, добро и нежно.

Живой.

Она ещё какие-то секунды лежала в его объятиях, не понимая, где она и что с ней. Потом прижалась к его плечу. Слушала Васино прерывистое дыхание, вдыхала запах его тела. Они молчали.

Вдруг она всхлипнула. Горячие слезы брызнули из её, казалось, навсегда высохших глаз. Она сердито замотала головой, стараясь спрятать лицо, потом вдруг, рывком, высвободила правую руку и, сколько оставалось сил, гулко ударила в Васину грудь, потом ещё, ещё, ещё.

Тася рыдала и стучала кулачками в грудь Васи, а он держал её, не смея прижать, боясь своей силы, её страха, её глаз, её горячего шепота.

— Как ты?! Как? Ненавижу! Господи! Гад! Рыжий! Ненавижу, слышишь?! Господи, ты живой!

Солнце быстро поднималось из-за леса на другом берегу Толоки. Туман медленно сползал в низины, стоял белыми подушками над прудами и затоками, словно огромные белые клочья ваты. А на дороге, освещенной лучами прекрасного утра, парень держал в объятиях девушку.

И было им по двадцать три года.

* * *

Каждый день Вася гонял на велосипеде из Топорова в Торжевку — ещё серым утром, чтобы успеть вернуться до работы, и вечером — возвращался уже за полночь, кошкой ориентируясь в слабом свете звёзд. Когда он спал — никто из родни понять не мог.

Старая Бублиха, тогда ещё быстрая молодка, как сорока на хвосте, принесла в Топоров полный ворох сведений о Тасиной родне: Завальские до войны, ну, ещё до той, до Первой, пановали, в голод вроде все выжили, сейчас живут тяжело, но независимо. В Торжевке их уважают, но терпят — слишком уж они все гордецы и гордячки. Ульяна недовольно ворчала — ну не лежала её душа к бывшей медсестричке. Сёстры ревновали брата, который, не успев с того света вернуться, не рассказал толком ничего, а стал мотаться аж в Торжевку, к чернявой Тасе.

Женский состав Завальских тоже напрягся. Была проведена полная и всеобъемлющая разведка, изучена родословная чужака, собраны все топоровские родовые сплетни о Ваське Добровском. Выводы были неутешительны. Босяк, даром что морской лейтенант, характер бешеный, братья такие же бешеные, отца забрали, мать денатуратом спекулировала и пила сама, тройкой лошадей правила, словно мужичка, сёстры не пойми что, живут не пойми как. Забота ещё та. А тут кровиночка — Тася, любимица, хотя и не самая заласканная.

Естественно, что весь сонм тётушек Завальских прежде всего решил костьми лечь, но не допустить такого неблагополучия в роду. Причём Антонина-то толком и не знала об этой помощи, напротив, самый спортивный азарт разгорелся в довольно отдаленной родне, сызмальства свято верившей в превосходство торжевских над топоровскими.

И пошло-поехало.