Деды

– Нет, нет, не говорите так!.. Не надо! – порывисто заговорила она, схватив его руку. – Не надо… Не надо так говорить! Вы вернетесь!.. Вы должны вернуться!.. Я верю!.. Я буду молиться!.. Постойте!.. Вот вам… – И, быстро сняв с себя золотой крестик на золотой цепочке, она поцеловала его, перекрестила им Черепова и надела ему на шею.

– Он сохранит вас… Молитесь и… не забывайте меня… вашу… Лизу.

И с этим словом в голосе девушки прорвались сдержанные слезы.

Схватив ее дрожащую руку, Черепов с благоговейным чувством восторженно покрыл ее влюбленными поцелуями, и вдруг в душе его стало так ясно, тепло, светло и отрадно, и вся будущность озарилась чýдным, радужным блеском.

Заветное, желанное слово, которое не выговаривалось так долго, наконец-то было сказано.

XXIII. В Италии

Черепов нагнал Суворова уже около Вены и тотчас представился фельдмаршалу, вручив ему высочайший приказ о своем назначении в его распоряжение.

– Крестика, чай, хочешь? Затем и поехал? – с некоторым неудовольствием спросил Суворов, прочтя бумагу.

– Совсем напротив тому, ваше сиятельство! – с чувством внутреннего достоинства возразил Черепов. – Я здесь совсем случайно и даже самому себе неожиданно.

И он, зная, что старик не любит терять много времени на лишние разговоры, вкратце, но с толком рассказал ему причину своего внезапного отправления в действующую армию.

– Помилуй бог! Какой молодец! – весело вскричал фельдмаршал. – Из-за тупея!.. Ха-ха!.. И товарища не выдал! Похвально!.. Ну, будем служить с Божьей помощью! При мне оставайся.

И он милостиво отпустил от себя Черепова.

Суворов прибыл в Вену 15 марта и был встречен приветливыми кликами всего населения. Император Франц II принял его ласково и с почетом. В Шёнбрунне[343] Суворов впервые после долгой разлуки увидел русские войска и радостно приветствовал их.

– Здравствуйте, чудо-богатыри, любезнейшие друзья мои! Опять я с вами! Здравствуйте!

И на восторженных лицах героев Кинбурна, Фокшан, Рымника, Измаила[344] и Праги[345] показались слезы…

Вкратце объяснив императору Францу свои стратегические предположения, Суворов спешил уехать в Италию, где с нетерпением ожидал его русский вспомогательный корпус генерала Розенберга.

Но барон Тугут, первый министр австрийского кабинета, мелкая личность, взобравшаяся на высоту из ничтожества, всячески домогался, чтобы русский фельдмаршал представил венскому гофкригсрату[346] точный и подробный план будущих военных действий и, не видя этого плана, под разными предлогами задерживал Суворова в Вене. Эти домогательства не повели, однако, ни к чему. Суворов очень хорошо понимал, что такое гофкригсрат, знал за ним «неискоренимую привычку битым быть», называл членов его унтеркунфтами, бештимтзагерами, мерсенерами[347] и вообще не располагал доверять своих планов Тугуту, секретарь которого служил некогда секретарем при Мирабо[348] и поэтому казался Суворову подозрительным и продажным. Да и сам Тугут был далеко не симпатичной личностью. Эгоистически и ревниво заботясь только о своем влиянии при дворе, он не допускал никого действовать самостоятельно, вмешивался во все и, вовсе не будучи военным человеком, связывал по рукам австрийских генералов, не смевших шагу ступить без категорического предписания из Вены.

Подобная система, конечно, не могла нравиться Суворову, который хотел сражаться независимо от методических соображений гофкригсрата. Старик не согласился даже запросто побывать у Тугута для объяснений хотя бы словесных, о чем не раз намекал ему граф Разумовский, русский посланник в Вене.

– Андрей Кириллович, – отвечал обыкновенно на эти намеки Суворов, – ведь я не дипломат, а солдат… Русский… Куда мне с ним говорить? Да и зачем? Он моего дела не знает, а я его дела не ведаю!.. Знаете ли вы, Андрей Кириллович, первый псалом? "Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых…"[349]

Кончилось тем, что на все приставания Тугута Суворов вручил ему кипу белой бумаги и показал чистый лист с бланком императора Павла со словами: "Вот мои планы!"

Эта суворовская шутка окончательно взбесила Тугута и была зерном той затаенной неприязни австрийских властей к русскому главнокомандующему, следствием которой были и бесплодность лавров, обильно пожатых Суворовым в Италии, и, еще более, бесплодность неимоверных подвигов, им же совершенных в Швейцарии.

2 апреля он прибыл в Верону. Жители со свойственной им итальянской живостью и пылкостью сделали ему много шумных оваций: они выпрягли из кареты лошадей и повезли ее сами до дворца, отведенного фельдмаршалу.

Здесь Суворов принял под свое начало австрийских и русских генералов. Представление последних происходило отдельно и как бы домашним образом, сопровождаясь разными оригинальностями. Пока Розенберг называл чин и фамилию представляемого, Суворов стоял навытяжку, с закрытыми веками, и при каждой неизвестной ему фамилии быстро открывал глаза, говоря с поклоном:

– Помилуй бог!.. Не слыхал! Не слыхал!.. Познакомимся.

Дошла очередь до генерала Милорадовича.