Деды

Они продолжали встречаться в свете, но оба боялись и, скорее, избегали, чем искали, встреч между собою. В их взаимных отношениях оставалось что-то незавершенное, недосказанное, и оба они чувствовали, что стоит только сделать первый приступ – сказать всего лишь одно заветное слово, именно то слово, которое нужно сказать, – и все выскажется, все довершится, все станет ясно и хорошо между ними, но это-то слово и не выговаривалось…

Так прошли осень и зима и наступил март-месяц 1799 года.

Блестящие победы молодого генерала Бонапарта на полях Италии в 1796 году и Кампоформийский мир[335], заключенный в октябре следующего года, сделали Францию грозою для ее соседей и дали ей решительный перевес на западе Европы. Французское правительство, увлеченное успехами своей армии, перестало полагать всякие пределы своим политическим притязаниям, и потому-то насильственные меры, принятые Директориею)[336], побудили несколько держав образовать вторичную коалицию против Французской республики. В этой коалиции приняли участие: Англия, постоянно враждовавшая с Францией; Россия, ручавшаяся по Тешенскому трактату[337] за самостоятельность Германии; Австрия, вполне убежденная в безуспешности Раштаттских переговоров[338]; Турция, оскорбленная самовольным захватом Египта; короли неаполитанский и сардинский, которые боялись потерять свои владения ввиду угрозы Франции; и, наконец, некоторые из германских князей, владения которых были сопредельны Французской республике.

В 1799 году со стороны союзных государств предложено было напрячь все усилия против господства беспокойной Директории. Значительные армии направлены были в Германию и Италию, и в то же время Австрия и Англия обратились к императору Павлу с просьбой о вручении командования союзными войсками в Италии полководцу, никогда еще не бывшему побежденным, – Суворову.

Гениальный старик после смерти императрицы Екатерины почувствовал перемену в началах армейского военного быта, не сошелся во взглядах на требования нового воинского устава и, подвергнутый опале, удалился в свое село Кончанское. Здесь, играя с деревенскими мальчишками в бабки, звоня на колокольне и читая в церкви Апостол[339], он в то же время внимательно следил за ходом войны, бывшей следствием Французской революции, составлял для собственного удовольствия планы кампаний против французов и, бодрый духом, хотя убеленный сединами, томился в бездействии. Император вызвал его в Петербург и принял с особенным почетом и милостию. Во всей столице только и разговора было о Суворове. Имя его перелетало из уст в уста, повторялось и в богатых гостиных, и в убогих подвалах, и на всех перекрестках; что ни день, то новый анекдот распространялся о Суворове; им восторгались, его лелеяли, на него возлагали все надежды – это был герой дня, на которого с гордостью смотрела вся Россия. Одушевление в обществе сделалось необычайное: молодые силы бурлили, искали исхода и порывались к войне с врагами целой Европы. Хотя нам, собственно, мало было дела до Франции и нас она ни в чем не касалась непосредственно, но в тогдашнем русском обществе были еще сильны и живучи некоторые принципы и основы, и потрясение их в Европе отзывалось негодованием в русских городах и усадьбах. Притом же общество это не утратило еще живых воспоминаний о грозном блеске и громкой славе русского имени при Екатерине П. Долг, честь, слава и доблесть не были для него пустыми звуками, и меркантильные интересы личного эгоизма не смели беззастенчиво возвышать свой мещански либеральный голос там, где дело шло об общем государственном величии. В этом обществе при всех его грубых недостатках была еще та особенная закваска, которая порой исполняла его бескорыстными порывами широкого великодушия и готовностию на многие жертвы. Наши деды вообще были сильные люди.

На площадке пред дворцом выстроился развернутым фронтом гвардейский батальон со знаменем и несколько взводов иных частей войск, назначенных к заступлению караулов. В ожидании развода генералитет и офицерство, не участвующие в строю, толпились большими пестрыми группами около главного подъезда. Война, французы и Суворов были почти исключительной темой всех разговоров, расспросов и сообщений между офицерством.

– Господинуподполковникуимеючестькланяться! – подошел к Черепову Поплюев.

– Ба-а! Господин прапорщик!..

– Подпоручик-с, – поправил Прохор.

– Как? Уже?! Простите мою оплошность, не приметил сразу.

– Н-да-с, уже! Иные сверстники, гляди, в капитаны метнули, а мы своим ходом только до сего ранга подвинулись.

– Что же так медленно?

– Линия-с… Ну и притом же, признаться сказать, по несправедливости однажды обойден был представлением к чину. Незадача мне…

– Давно ли в Питере?

– Только четвертого дня в двадцатиосьмидневный отпуск прибыл с высочайшего разрешения; да вот все, до сего утра, со своими старыми измайловцами путался, а то бы непременно к вам заехал решпект отдать.

К Черепову подошли и поздоровались еще два-три знакомых измайловца.