Дед Мавр

Не сами собой родились общенародные выражения: «злостный преступник», «злостный алкоголик», «злостный клеветник», «злостный анонимщик». Никто никогда не скажет: «злостный доброжелатель» или «злостный приятель»,— разве что в шутливом, в ироническом смысле. Потому что злой, злостный, озлобленный, ожесточенный — это психически ненормальный, больной человек или антиобщественный, аморальный тип!

Дед всегда таких чувствовал, безошибочно распознавал. И, неприступным своим спокойствием отгораживаясь от них, старался уберечь тех, кто был с ним рядом.

А рядом всегда были люди. Иван Михайлович органически не переносил одиночества, отшельничества, отчужденности, считая все это ничем не заслуженной карой. Искал не просто знакомства ради знакомства, а близости с людьми необычных, незаурядных судеб. И когда находил, готов был несмотря ни на что оберегать их от ядовитого жала озлобленных или своей спокойной, невозмутимой иронией, или, если она не помогала, мгновенной вспышкой гнева, вгоняющей озлобленного в трепет.

Так было в его повседневной жизни. И в творчестве так.

Чем лучше Мавру работалось, тем веселее, остроумнее, изобретательнее на выдумку, розыгрыш, шутку он становился.

Признался Дед мне вскоре после того, как Заир Азгур закончил его скульптурный портрет:

— Раз в жизни довелось позировать, вот и решил, что не соглашусь на абы-какой бюст. Сказать? Не имею права раньше времени обижать человека. Поэтому и заговорил о красивом и прекрасном: мол, сам разберешься, что к чему. Он понял намек и сделал прекрасно. Живой Янка Мавр! Живее, чем в жизни! Мудрец, да и только!

И это случайно вырвавшееся слово «мудрец» послужило толчком к тому, что произошло дальше.

Уверен: попроси Дед Азгура сделать хотя бы одну маленькую копию с бюста, тот не отказал бы. Но у кого повернется язык просить о таком нелепом «одолжении». А очень хотелось иметь вещественное, зримое для всех доказательство существования столь понравившегося ему скульптурного портрета: ведь в мастерской художника его смогут увидеть немногие. И Дед придумал единственно возможный выход из сложившейся ситуации.

— Найди хорошего фотографа,— попросил он меня.

Нашел. Договорился. С разрешения скульптора фотокорреспондент одной из минских газет мастерски сфотографировал бюст. Размножить снимок было не трудно. И вскоре некоторые друзья Ивана Михайловича получили от него этот, в полном смысле слова, замечательный подарок.

Замечательный потому, что на фотоснимке бюста была запечатлена еще и выведенная каллиграфическим почерком истинно мавровская шутливая надпись не на одном, а сразу на трех — на белорусском, русском и украинском языках:

То не Эзоп, філосаф грэцкі,

И не француз-бунтарь Вольтер,

То белорусский автор детский,

Который паки ще не емер.

Я н к а  М а в р

Достался такой подарок и мне. На нем внизу, наискосок, синей пастой шариковой ручки Дед аккуратно, очень старательно приписал:

«Сашке Миронову........

..............................

.........(слова излишни).

Апрель 68»

Слова излишни. В самом деле, мы оба не любили слов, без которых вполне можно обойтись. Иной раз многоточие говорит больше, чем самые громкие и высокопарные фразы.

Каждому писателю приходится делать надписи на своих книгах, когда об этом просят читатели. Одни лишь расписываются на титульном листе. Другие ограничиваются вежливой, заранее придуманной, а потому и поневоле холодной фразой. И лишь немногие обладают исключительным даром в нескольких словах выразить то, что они хотят сказать или пожелать именно этому, а не любому другому читателю.

Мавр таким даром обладал в полной мере. Он никогда не повторялся в автографах, хотя ему приходилось делать надписи на тысячах своих книг. Каждая строчка — непременно шутка. Каждая, самая коротенькая, надпись — искорка юмора, дружеская улыбка. И благодарные читатели уносили книги, чтобы бережно хранить их всегда.

Храню и я. Ту, самую первую:

«Матросу Сашке Миронову от боцмана Янки Мавра».

И еще одну, с надписью, понятной только Деду и мне:

«Так и быть, знай мою доброту! И помни...

Променял быка на индыка, черт возьми: 2.40-85=1.55».

Два рубля сорок копеек стоил двухтомник сочинений Янки Мавра, который он мне подарил, восемьдесят пять копеек — моя книга, подаренная в ответ. Вот и подвел шутливый итог: «потерял рубль пятьдесят пять копеек, знай мою доброту!»

И еще:

«Замечательному габрияку Сашке от старого морского волка».

Габрияками в Коктебеле, в Крыму, называют причудливые фигурки из высушенных жаркими ветрами виноградных корней.

Есть у меня и книги Деда с совсем коротенькими надписями. Например:

«Миронову Александру — и все».

Одного нет ни на одной из множества подаренных им книг: псевдоторжественности, мертвящей официальщины, казенно-вежливой словесной скукотищи.