Дед Мавр

Совсем еще молоденькой деревенской девушкой помню Тамару, которая однажды вошла в семью Деда и с тех пор надолго стала равноправным членом ее. Помогала Стефаниде Александровне в никогда не иссякающих домашних хлопотах… Под диктовку начавшего слепнуть от катаракты Ивана Михайловича день за днем записывала страницы новых глав повести «Путь из тьмы»... И одновременно училась в Библиотечном институте…

Институт успешно закончила. Теперь работает в библиотеке имени Владимира Ильича Ленина. Вышла замуж. Растит детей.

И при встрече сказала мне, едва удерживаясь от слез:

— А ведь он ни разу не позволил сказать «спасибо» за все, что для меня сделал…

Очень трудно всю долгую жизнь неизменно оставаться таким человеколюбом? Пожалуй, да: далеко не каждый может при любых ситуациях, в любой обстановке контролировать себя, оберегая тех, с кем постоянно общается, от мгновенных вспышек собственного раздражения и гнева. Дед всегда оберегал. Но отнюдь не любого и каждого. Потому что принципиально делил людской род на ни в чем не контактирующие, полюсно противоположные категории: на большую — людей и на ничтожно малую —— «человеков». Если первым он отдавал всего себя, так между вторыми и собой сразу и навсегда воздвигал несокрушимую стену ледяной отчужденности.

Не секрет, что его недолюбливали, а иной раз и побаивались некоторые творческие работники, в том числе и литераторы. За принципиальность. За бескомпромиссность. За умение в глаза высказать подчас очень горькую правду.

Приятно ли, например, привыкшему к дифирамбам артисту однажды услышать:

— Не могу понять, что вас заставило согласиться на эту роль? Ни духовного слияния с образом, ни внешних данных, необходимых для героя… Неужели не чувствуете, что из-за вас весь спектакль идет с перекосом?

Или не менее знаменитому художнику:

— Видел ли вашу последнюю картину на вернисаже? Полюбопытствовал… Нет-нет, от репродукции с нее в моей квартире — упаси бог…

Или своему же собрату-писателю:

— Жалко, брат, бумагу, израсходованную на тираж этой твоей книги… Сколько чудесного можно было напечатать на ней.

Обижались. Начинали сторониться. Кое-кто из «оскорбленных» трусовато, не глаза в глаза, а позаглазно пускал в «старого черта» ядовитые стрелы злопыхательства и ехидненьких насмешечек. Дед же лишь невозмутимо пожимал плечами:

— Чего от них хотеть? Человеки…

И откровенно радовался, чуть ли не молодел, услышав слова признательности в ответ на свои отнюдь не благожелательные, никогда не криводушные критические замечания:

— Вот это человек! Побольше бы таких!

Народный художник Советского Союза, скульптор, академик Заир Азгур так рассказывает о своей работе с Янкой Мавром:

— Не легко удалось уговорить его позировать для бюста. Наконец согласился, пришел в мастерскую и, не обратив внимания на предложенный стул, начал рассматривать готовые и еще не законченные работы. Вдруг спрашивает:

— Какая разница между понятиями «красиво» и «прекрасно»?

Я не сразу сообразил, как ответить на этот неожиданный вопрос. А он обвел руками стеллажи и:

— Красивое воспринимается каждым человеком по-своему, стало быть, индивидуально. Прекрасное одинаково прекрасно для всех. Хочется верить, что и мой скульптурный портрат получится таким же, как лучшие из находящихся здесь. Для позирования у маня терпения хватит.

Пришлось Азгуру, по его словам, после такого недвусмысленного предупреждения поволноватеся: понравится бюст или нет? И когда, наконец, работа благополучно подошла к концу, он с почти неожиданным для себя, многоопытного мастера монументального искусства, облегчением услышал единственное слово, произнесенное Янкой Мавром:

— Прекрасно..,

К бюсту Деда я еще вернусь, хотя для этого и придется нарушить хронологическую последовательность моих воспоминании. Впрочем, не только к бюсту: если и дальше придерживаться хронологии, последовательно, от года к году, рассказывать о нашем с ним полувековом, плечом к плечу, пути по жизни, очень многие события, происходившие на этом пути, будут как бы наползать одно на другое, перемешиваться во времени, поневоле повторяться. А мне хочется, чтобы читатели увидели и почувствовали Янку Мавра таким, каким он навсегда сохранился в моей благодарной памяти. С его прирожденным, органическим отвращением к любому проявлению человеческого криводушия… С неистребимой верой в людское благородство и справедливость… С умением видеть чистое, светлое даже там. где, на первый взгляд, ничего хорошего нет…

Вот почему я и решил завершающую часть своей повести-воспоминаний разделить на две не связанные точным временем главы.

Авторы литературных исследований творчества Янки Мавра всегда подчеркивают не только познавательное и воспитательное значение его произведений, но и ненавязчивый, психологически тонкий юмор, которым они пронизаны.