Давид Седьмой

Он раньше других уловил пульс времени и настаивал, что за полчаса, даже за пять, за три минуты можно сыграть очень хорошую партию.

Застывший в «капабланковском контроле» Ботвинник оказался неспособным понять и по достоинству оценить новаторские идеи Бронштейна. Контроль два с половиной часа на сорок ходов с непременным откладыванием партий ему казался установленным на все времена и единственно возможным, и когда Бронштейн предлагал отказаться от него, это выглядело подкопом под святое, каким-то кощунством.

Время показало правоту Бронштейна, и резкое ускорение игры, за которое он неутомимо ратовал еще десятилетия назад, всевозможные блиц и рапид-турниры широко приняты сегодня во всем мире.

А «шахматы Фишера», где фигуры расставляются в произвольном порядке перед партией, разве это не бронштейновская идея? А «баскская система»?

* * *

Что за странная забота —
Судьбы мира,
Где невзгоды Дон Кихота
Или Лира?

Давид Самойлов.

Он постоянно перечитывал Шекспира, особенно часто – «Короля Лира». Случайно? Он ведь, как и герой пьесы, тоже хотел и не хотел быть королем.

Но самым любимым героем его был Дон Кихот. Ведь Дон Кихот тоже не такой как все: странствующий рыцарь, странный чудак, сам начавший верить в реальность мечты. В собственных глазах он тоже был таким рыцарем, борющимся за идеалы добра и справедливости.

Есть, правда, и другие точки зрения на Дон Кихота. Одна: Дон Кихот – символ пустопорожней мечтательности. Другая – безжалостная: это человек, полный самолюбования и самообожания, способный одурачивать самого себя. Дон Кихот то трагичен, то смешон, то мудр, то нелеп. И чтобы оказаться Дон Кихотом, не обязательно быть носителем идеи – достаточно просто быть не таким как все. Странным чудаком.

Набоков, много занимавшийся Дон Кихотом, сравнивал его ум с шахматной доской в квадратах затмений и озарений.

Согласно словарю советских времен, Дон-Кихот – фантазер, наивный мечтатель, бесплодно борющийся с воображаемыми препятствиями за неосуществимые идеалы. Такого рода дон-кихоты не могли прийтись ко двору в стране Советов: в справлявшемся в Советском Союзе в 1955 году юбилее Сервантеса, не Дон-Кихот Ламанчский – смешной чудак, поехавший на поиски утраченной справедливости или того, что казалось ему справедливым, а показывающий как смешно бороться с реальной жизнью Санчо Панса стал главным героем романа.

Если под термином «донкихотство» в литературе можно понимать что угодно, не знающая сентиментальности медицина приравнивает донкихотство к «делирии», от латинского «delirium» – безумие.

В более поздние времена образом Дон-Кихота пользовалась советская психиатрия, помогавшая власти бороться с диссидентами, применяя термин «вялотекущая шизофрения», базировавшийся на дон-кихотских идеях отношения к правопорядку, вернее к его перемене.

Отражение реального мира при донкихотстве приобретает искаженный характер; речь идет о «церебральном органическом синдроме, характеризующимся возбуждением и повышенной психомоторной активностью».

Бесстрастные справочники говорят о гипермнезии – «болезненном обострении, усилении памяти с наплывом множественных воспоминаний», или о «болезненном состоянии психики, для которого свойственны говорливость и непоседливость. Для такого человека характерна тревога, ожидание беды, капризность, обидчивость, наплывы ярких воспоминаний. Эти воспоминания сопровождаются причудливыми представлениями о прошедших событиях, чрезмерной говорливостью, непоследовательностью речи, причем к старости симптомы усиливаются».

Сервантес, не зная к концу книги, каким бы еще новым титулом наградить героя, называет его Дон Кихот Запредельный.

У странствующего идальго постоянно путается действительность с вымыслом, но и Давид Запредельный тоже выглядел порой разумным человеком не в своем уме, или безумцем на грани здравомыслия.

Но для Дон Кихота все мужчины – рыцари, все женщины – донны, а мир – благороднее, чем был в действительности, в то время как у Бронштейна мир шахмат погряз в меркантильности и цинизме, а коллеги, особенно молодые, перепевают уже давно известные, большей частью его, бронштейновские идеи.

Он не раз сравнивал свои искания с борьбой против ветряных мельниц. Но с чем он боролся? С кем?

«C кем протекли его боренья? С самим собой, с самим собой».

Анна Ахматова называла Надежду Мандельштам «мастером понижения», имея в виду образы современников, нарисованные вдовой поэта в «Воспоминаниях». Мастером понижения был и Бронштейн.

К каждому чемпиону мира, кроме разве что Фишера, у него были претензии.

Стейниц не догадался назвать матч за высший титул конкурсом, и шахматы пошли по неправильному пути.

Ласкер объявил их ментальным боксом и был основоположником школы «излучателей ненависти».

Капабланка – понял, что это элементарная игра и сделал себе имя на внешнем облике и светских манерах.

Эйве не был по-настоящему чемпионом мира, о Ботвиннике и так всё ясно.