Давид Седьмой

В рецензии на его, написанную совместно с Сергеем Воронковым книгу «Давид против Голиафа», вышедшую по-английски под названием «Секретные записки», журналист недоумевал: «Я не вижу никаких секретов в описании его путешествий по Европе после развала Советского Союза. Ведь он мог наконец поехать куда и когда ему хочется. Почитатели Бронштейна всегда наряжали его в одежды мученика, что не значит, что ему не довелось вести трудную жизнь. Я ведь тоже один из его поклонников. Да и кто не является таковым?»

Рецензента можно понять: что может быть секретным в рассуждениях о двухстах долларах, выданных организаторами, о завтраках в гостинице, включенных в счет проживания, о просторной комнате, выделенной ему в общежитии для преподавателей в Овьедо, о бесплатных обедах в столовой? Рассуждениями о Париже, «для осмотра которого абсолютно достаточно трех дней», о вине – разумеется, французском, являющимся для автора синонимом лучшего?

Всё – глазами советского туриста, вырвавшегося наконец на свободу и сообщающего банальности, вызывающие недоуменное поднятие бровей у любого человека на Западе да и в современной России.

Он был уже очень пожилым человеком, к тому же очень трудным в общении, и избыток кислорода не пошел ему на пользу. Если раньше таящееся в подвалах сознания он сохранял для себя, теперь возникло новое, не менее трудное испытание: что говорить, когда можно говорить всё?

Рисуя картины былого, он постоянно вкрапливал в них думы о былом, но не всегда было понятно, где былое, а где – думы. Ведь играя матч с Ботвинником, 27-летний Бронштейн смотрел на жизнь не в исторической перспективе, и мысли о собственной фотографии в ряду великих чемпионов были от него далеки; благосклонность девушки, с которой он гулял под дождем, казалась ему важнее места в шахматной истории.

Как и у любого человека, оглядывающегося на жизнь в старческом возрасте, в его монологах было очень трудно определить – какие мысли владели им тогда и какие оказались рефлекторными в свете настоящего.

За границей уже после Перестройки у него нередко спрашивали, за какую страну он играет. «Года три, пока все привыкли, что я играю за Россию, я перед партией совершал своеобразный ритуал: втыкал два российских флажка – один в лацкан пиджака, другой ставил рядом с собой на столик», – вспоминал Бронштейн.

Он остался патриотом, но не той страны, которая приговорила к семилетнему заключению отца и заставила его самого пугливо озираться всю жизнь, а той, в которой протекли его детство и юность, образа жизни, недоступного подавляющему большинству сограждан, страны, где он стал тем, кем стал.

Несмотря на неприятие многих советских нравов и обычаев, было в его рассуждениях о загранице что-то от – «у советских собственная гордость, на буржуев смотрим свысока».

Гордость и обида, ностальгия и ирония, пренебрежение и патриотизм, – всё переплелось у Бронштейна по отношению к той исчезнувшей стране.

Иронически говоря в интервью последнего периода жизни о «капиталистическом рае», он едва ли не дословно повторял слова Фонвизина, сказанные русским писателем после заграничного путешествия: «Господа вояжеры лгут бессовестно, описывая Францию земным раем…»

После последней поездки Давид Ионович писал с горечью: «Увы, исколесив за несколько месяцев пол-Европы, мы убедились, что не всё золото, что блестит. Общая деградация культуры коснулась и шахмат. Никому не нужны больше ни импровизаторы, ни мыслители, ни кудесники. Нужны хорошо тренированные, накачанные игроки, умеющие четко исполнять программу. И поняла Татьяна Болеславская, что ее рабочее место в Минском университете, а я – что мне надо жить и умирать в России, где если сегодня меня и забыли, то, возможно, вспомнят завтра».

* * *

Он был трижды женат. Первой его женой была шахматистка Ольга Игнатьева. Когда в 1947 году у них родился сын, в шахматных кругах упорно муссировался слух, что имя мальчику было выбрано не случайно: получилась полная аналогия с Троцким: Лев Давидович Бронштейн.

Сегодня звучит как анекдот, но в те времена было не до шуток: лишиться свободы можно было и за значительно меньшие прегрешения. Знаменитого архитектора Ноя Абрамовича Троцкого попрекали родством с «фашистом, предателем и убийцей», но архитектор защищался, утверждая, что Троцкий – его настоящая фамилия, «в отличие от бронштейнов, которых несть числа».

Особенно усердствовал в распространении слухов о полной аналогии имен с пребывавшим в анафеме вождем Октября Александр Котов, имевший немалый вес в советской шахматной организации и связи которого с КГБ ни для кого не были секретом.

Во время межзонального турнира в Сальтшёбадене в 1948 году один из зрителей, эмигрант из Прибалтики, подойдя к партии Бронштейна, игравшего с Тартаковером, закричал: «Проклятые коммунисты, вы принесли несчастье моему народу, погубили моего отца и мою родину!» – и смахнул фигуры с доски вместе с флажком с изображением серпа и молота.