Давид Седьмой

Прожил ли бы он всю жизнь в этом городке? Стал бы сапожником, о чем Бронштейн сам не раз говорил в конце жизни? Многодетным бедным сапожником, любящим поспорить с самим ребе о тонкостях Талмуда? Городским сумасшедшим, на которого показывали бы пальцем? Или ходил бы в хедер, а потом, кто знает, способный, обладающий удивительной памятью мальчик, сам стал бы учителем в том же хедере?

Основал бы белоцерковское хасидическое течение в иудаизме и яростно боролся с толкователем Талмуда из Белоруссии, где другой цадик придерживался бы, по его мнению, закоснелых догм, не отвечающих духу времени? И окруженный учениками, спорил бы до изнеможения, защищая собственную, единственную правоту и толкований комментариев к Торе или еще более изощренных комментариев к комментариям?

Что произошло бы с Михаилом Ботвинником, если бы в России не произошло в 1917 году то, что произошло? Выбрал бы он по примеру родителей традиционную еврейскую специальность зубного врача? Закончив Политехнический институт в Петербурге, стал бы специалистом в новой научной отрасли – электротехнике? Или уехал бы в Америку, что сделали его дяди и тетя?

В старой Японии племя эта занималось забоем животных, публичными казнями и похоронными услугами.

Сомалийские иберы практиковали магию, хирургию и обработку кож.

В средневековой Корее народности сачук и хуачук были колдунами и телохранителями.

В тридцатых годах прошлого века в Советском Союзе существовало две сферы, в которых страна социализма противостояла буржуазному миру – классическая музыка и шахматы, и оба занятия были традиционно еврейскими.

Удивительный строй, аналогов которому не сыскать в мировой истории, вынес Мишу Ботвинника и Дэвика Бронштейна в шахматы, где оба достигли заоблачных высот.

Партии обоих навсегда останутся памятником той великой эпохе шахмат, когда передвижение фигурок на доске перестало быть просто игрой, превратившись в жестокую борьбу характеров и целых социальных систем.

Дерево легче всего измерить, когда оно лежит на земле, людей, – когда они лежат в ней. Сейчас, когда уже нет обоих, только их творчество, их партии могут показать нам масштабы каждого. Один из самых могучих чемпионов мира, заложивший фундамент современной подготовки, и выдающийся гроссмейстер, давший направление, из которого выросли и Таль, и Каспаров.

Их книги стоят на книжной полке в затылок друг другу. Их партии, можно найти в базах данных каждого шахматиста. По алфавиту: Ботвинник – Бронштейн. И по масштабу того, что оба дали шахматам.

* * *

«Можно ли называть воспоминаниями то, что положено на бумагу не через долгие годы или даже десятилетия, а немедля…» – писала Лидия Чуковская о своих разговорах с Анной Ахматовой. То же самое могу сказать я о моих разговорах с Давидом Бронштейном.

Если не удавалось записать на диктофон его монологи, я наносил их на бумагу тотчас по возвращении домой или в гостиничный номер.

В случае же телефонного общения фиксировал их непосредственно в процессе разговора или после того, как трубка была положена. Замечу еще, что когда Бронштейн позволял включать диктофон, он всё время косился на него и был более зажат, чем в свободном полете мысли.

Если я звонил ему из Голландии, вначале он был несколько скован, но потом разогревался, набирал темп, и его речь, как всегда, текла непредсказуемым потоком, направление которого выбирал он сам.

Хотя он провел не один год заграницей, Запад так никогда и не стал для него просто географическим понятием, и звонок из Амстердама оставался сигналом из «другой Галактики».

Я не заблуждался в отношении Давида Ионовича ко мне: подумаешь – вытянул счастливый номерок в лотерее и что-то воображает себе! Нас терзали! Нам не давали выехать заграницу! Мы за них отдувались в этом болоте, а они там в свободном мире… Но всё равно, думаю, эти звонки были для него приятны: они возвращали его в страну, где он так часто бывал и которую любил.

Иногда он осведомлялся о людях, которых уже давно не было в живых, и просил передавать им привет. Или в очередной раз спрашивал об итальянском ресторане на Амстеле, в котором, как он полагал, я регулярно бываю вместе с теми, с кем сиживал он сам полвека тому назад.

Однажды сказал: «Вы, Г., кстати, не называйте меня больше Давид Ионович. Говорите просто – Давид». Привыкнув на Западе к обращению по имени, я так и стал делать, но это давалось не каждому.

Борис Исаакович Туров, работавший в журнале «Шахматы в СССР», был на год старше Бронштейна, но всегда называл его Давид Ионович, а тот его – Борис.

«Называйте меня Давид», – сказал он однажды и Турову, но пиетет к великому шахматисту был таким, что, сказав пару раз Давид, Туров вернулся к привычному обращению по имени-отчеству.