Давид Седьмой

Благим намерениям моим следовать современнику великого поэта и видеть Бронштейна в историческом аспекте мешала суетливая манера изложения его, перескок с темы на тему, но главным образом – почти всегда противоречивый смысл того, что он говорил. И даже если я пытался не забывать, что человек с репутацией гения находится вне общепринятых оценок, удавалось это далеко не всегда.

Порой, симулируя беспрерывное внимание, я ловил себя на мысли, что идеи излагает человек, находящийся на краю психического здоровья. Частенько он выворачивал наизнанку общепризнанные факты ради очередного эпатажного наезда на слушателя, вопросы к которому носили риторический характер, являясь на деле мостиком для подтверждения его собственных теорий.

Нередко он говорил о бортике доски, мешающей провести какой-нибудь маневр или комбинацию. Ему было тесно на шахматной доске, а в конце жизни он начал сомневаться в нужности самой игры и в правильности выбранного пути.

Говорил о Стаунтоне: «Да, он уклонился от матча с Полом Морфи, но зато был одним из лучших исследователей творчества Шекспира».

И тут же задавал риторический вопрос: «А что, по-вашему, имеет бо́льшую ценность для культуры?» Для него ответ был ясен, хотя исследования Стаунтона в шекспироведении давно и прочно забыты, а имя шахматиста продолжает жить, хотя бы только названием шахматных фигур.

Англия. Гастингс. В первый дождливый день нового 1976 года на турнире был выходной, и мы долго сидели вечером в холле гостиницы. Речь по обыкновению держал Бронштейн. На этот раз он не только вспоминал Стаунтона, но и предлагал учредить золотой значок ФИДЕ и дать соответствующие права гроссмейстерам, обладателям элитных значков.

«Таким образом можно будет избежать инфляции титула», – говорил Бронштейн, прозорливо предвидя процесс, только-только начавший набирать ход. Он продолжал объяснять мне правильность создания «гроссмейстерской гвардии», как он называл гроссмейстеров, входящих в первую тридцатку, пока мы медленно поднимались на второй этаж гостиницы.

Мы уже пожелали друг другу спокойной ночи, когда он вздохнул: «В Гастингсе хорошо в шахматы играть, но делать здесь совершенно нечего, скука ужасная, особенно если дождь весь день льет…»

«Если вам интересно, Давид Ионович, у меня с собой “Архипелаг Гулаг” есть, я уже первый том кончил…»

Книга Солженицына недавно появилась в печати, и я захватил первые два тома в Гастингс.

Лицо Бронштейна изменилось и, хотя кроме нас в узком мрачноватом коридоре никого не было, он испуганно обернулся. Но, быстро совладав с собой, спешно откланялся, гордо произнеся: «Ну что мог нового написать Солженицын? У меня же отец сидел, я и так всё знаю лучше вашего Солженицына…»

Несколько дней он обходил меня стороной, только слегка кивая при встрече, но, мучимый тоской по слушателю, скоро возобновил свои монологи, которые только условно можно было назвать беседами.

* * *

Бальзак перебил однажды человека, рассказывавшего ему о болезни жены: «Вернемся к реальности, поговорим о Рюбампре» (герое только что написанного им романа «Утраченные иллюзии»). Так и для Бронштейна реальным миром был мир всего, связанного с шахматами.

В наборе повторяющихся историй никогда не кончающейся пластинкой был, конечно, матч с Ботвинником, и он постоянно говорил о том, что было и что могло быть, если бы не случилось того, что случилось.

Среди прочих тем его монологов любимыми были: реформа шахматной игры, произвольная расстановка шахматных фигур за пешечной цепью, сокращение времени на обдумывание, обязательное использование графиков, из которых видно, сколько времени тратится на размышления, пляски на могилах живых классиков, устраивающиеся молодыми, думающими, что они первыми прониклись тонкостями игры, и получающими за это огромные гонорары.

Неоднократно предлагались им и конгрессы с обсуждением творчества корифеев прошлого и актуальных проблем шахмат, учреждение гвардии шахмат, сеансы, даваемые гроссмейстерами друг другу с публичным разбором сыгранных партий на публике, которые он сам играл с Талем и Ваганяном, проведение астрологического кубка года: двенадцать отборочных опенов, по числу знаков Зодиака, в которых играют шахматисты, родившиеся только под этим знаком с финальным супертурниром, турнир, где каждый участник начинает с различным количеством определяемых по жребию очков – какую стратегию выберет тогда гроссмейстер? как будет бороться? Интересно!

Он говорил о рокировке ферзем, взятии пешками назад, взятии фигурами неприятельских пешек на проходе, введении оценок каждой партии: банальность – 0, корректность – 1, дерзость – 2, и т. д., предлагал в случае задержки соперника с ответом взятие хода обратно и множество других разнообразных новшеств.

Он исходил идеями, иногда причудливыми и нелепыми, иногда здравыми и повсеместно принятыми сегодня. Если я вижу Яна Тиммана, аккуратным почерком выводящего на бланке после каждого хода минуты, затраченные на обдумывание, я вспоминаю Давида Бронштейна.