Давид Седьмой

Смыслов – «Сплавка в Цюрихе», Таль – «играл очень сложно, нагромождая варианты, которые в большинстве своем придумывал после партии».

Петросян – не соглашался играть с ним матч на первенство Москвы, опасаясь, что в случае выигрыша Бронштейн объявит себя неофициальным чемпионом мира.

Спасский, Карпов, Каспаров, Крамник тоже в чем-нибудь да провинились.

Когда я расспрашивал Бронштейна о Флоре, Левенфише, Геллере, неосторожно применяя эпитет «незаурядный», он только пожимал плечами: «Я не понимаю, что значит это слово».

Очевидно, он рассматривал такого рода эпитеты как попытку покушения: если другие могут попасть под определение «незаурядный», как в этом случае надо называть его?

Не могу припомнить, чтобы он вообще характеризовал кого-нибудь безоговорочно положительно, разве что шахматистов далекого прошлого. Впадая в довольно распространенную оптическую иллюзию, при которой прошлое всегда выглядит лучше настоящего, он пел панегирики шахматам Андерсена и продолжал говорить о Морфи, Филидоре, Лябурдонне как о недостижимом идеале.

Даже самые близкие – жена, Вайнштейн, Константинопольский, Болеславский, ему чем-нибудь да не угодили. Нередко говорил: «Я не хотел бы рассказывать об этом, но если уж вы спрашиваете…»

После чего сообщался эпизод из жизни человека, рисующий того в малопривлекательном свете. Когда он в очередной раз начинал свой рассказ о завидовавших ему секундантах, об источавшем ненависть Ботвиннике, о Вайнштейне, по какой-то причине самоустранившемся в матче 51-го года и не приславшем ему телеграмму в Цюрих, о девушке, безразлично отнесшейся к исходу его поединка с Ботвинником, о Тале, морочившем голову соперникам абстрактными вариантами, о Толуше и Бондаревском, научивших ругаться матом и пить водку Кереса, о самом Кересе, выступившем со здравицей на закрытии матча 1951 года, о молодых, устраивающих пляски на могилах стариков, вспоминалось категорическое библейское запрещение на недобрые речи о ближнем.

Потому что злоязычие – объясняет Библия – плохо для всех: для тех, о ком говорят плохо, для того, кто говорит плохо, плохо и для слушающего.

Варлам Шаламов, выйдя из лагеря, сказал: «Своим первоочередным долгом я считаю возвращение пощечин, не подаяний. Я всё помню. Но хорошее я помню сто лет, а плохое – двести».

Жизнь Давида Бронштейна сложилась много счастливее жизни Шаламова, и опыт их не сопоставим. Но есть и общее: не знаю сколько лет Бронштейн помнил хорошее, но плохое уж точно – двести.

* * *

Билл Харстон сказал ему однажды: «Дэвид, когда я слушаю ваши высказывания о шахматах, мне кажется, это речи безумного. Однако играете вы в шахматы вполне нормально».

Сам Бронштейн говорил: «Все думают, что я сумасшедший, но у меня есть одно большое преимущество перед другими сумасшедшими: по крайней мере, я это знаю, а они – нет!»

«Да, за гениальность нужно платить», – соглашается с этим высказыванием друг и соавтор Бронштейна Том Фюрстенберг. Во вступлении к их совместной книге он пишет: «либо этот человек обладает большим количеством энергии, либо долей безумия (вероятно обоими качествами сразу!)».

Об этом знали уже в древности. «Не бывает великого ума без примеси безумства» – сообщает Сенека мысль Аристотеля.

Сегодня большинство психиатров считают установленным фактом связь гениальности, высокой степени одаренности с психопатологическими расстройствами. Они полагают, что психические нарушения у гениальных и высокоталантливых людей протекают как правило атипично, не укладываясь в привычные категории. Следствием этого является разнообразие устанавливаемых «диагнозов».

Гениальная личность рассматривается как симбиоз двух компонентов: потенциальной одаренности и психопатического элемента, причем последний освобождает из подсознательной сферы компонент одаренности и помогает ему проявить себя. Эти психопатологические элементы не только не оказывают неблагоприятного действия, но очень часто являются составной частью гения.

Валерий Сергеевич Иванов – старый знакомец Бронштейна. Старого закала перворазрядник с кандидатскими баллами Иванов всю жизнь до выхода на пенсию проработал на московском заводе «Калибр».

Он вспоминает, что слова «гениальность» по отношению к себе Бронштейн не терпел, «но что он думал на самом деле, мне знать не дано. После разговора с ним я всегда спрашивал себя – кто сумасшедший, он или я? Давид Ионович рекомендовал мне почитать книгу Ломброзо ”Гениальность и помешательство”».

Мы склонны мыслить штампами и защищать своих «идолов» от подозрений в душевном нездоровье, и ни Иванов, ни Фюрстенберг не решаются, пусть и робко, произнести слово «психическое расстройство». Неудивительно: речь ведь идет о такой чувствительной субстанции, как человеческая душа. Наверное, они правы: вступив в зыбкое зазеркалье, мы оказываемся на таком тонком льду, где всегда неуверенно чувствовали себя даже крупнейшие психиатры.