Давид Седьмой

Нет сомнения, что общение с гроссмейстером такого калибра было полезно каждому, но тренерскими способностями Бронштейн не обладал.

Он мог найти неожиданную идею, блестящую комбинацию, оригинальный план, но мышление его не было дидактическим. Бронштейн ратовал за импровизацию, но можно ли научить этому компоненту игры? Ведь по-настоящему импровизировать может лишь тот, кто знает роль назубок.

Когда Бронштейн стал шахматным профессором в Овьедо, от него ожидали чуда. Еще бы, Великий Давид Бронштейн приезжает в провинциальный испанский городок, чтобы передать любителям свой опыт и знания!

Действительность оказалась другой. И дело было даже не в том, что вещи, казавшиеся ему само собой разумеющимися, для других таковыми не являлись. Слишком велика была тяга к оригинальности, часто переходящей в оригинальничанье.

Он разбрасывался, увлекался, вызывая в учениках скорее восхищение, чем давая конкретные знания. Профессор постоянно отвлекался от темы, а то мог смахнуть с доски фигуры и, заявив что шахматы игра очень простая, начать рассуждать о демаркационной линии и кинетической энергии фигур. Он был хорош по вечерам, в кафе, за стаканчиком красного вина, но не в аудитории университета. Очень скоро это стало ясно всем.

Его сорок советов в «Самоучителе шахматной игры» носят настолько абстрактный характер, что напускают еще больше тумана, и если начинающие решили бы придерживаться этих советов, у них голова пошла бы кругом.

«Самоучитель» – это просто пришедшие ему в голову идеи – забавные, оригинальные, поучительные, но ничего не имеющие общего с учебником шахматной игры. И в большинстве случаев разговор сводится к самому интересному для Бронштейна в шахматах – самому себе.

Одна из его последних книг называется «Ученик чародея». Соглашаясь вынести комплимент себе самому на обложку, Бронштейн так объясняет название: Том Фюрстенберг, соавтор книги, стал его, чародея Бронштейна, учеником во время совместной работы над ней.

Из этой книги можно немало узнать о личности автора, его взглядах на разнообразные аспекты игры, но научиться играть в шахматы по этой книге нельзя: тому, чем обладает автор, научить невозможно.

В классической легенде волшебник совершает чудо: разрезает старика на куски и бросает в котел с кипящей водой – из котла выходит молодой человек. Его ученик проделывает то же самое. Чуда не происходит: убитый старик не возвращается к жизни. Есть что-то, чему не может научить никакой чародей.

* * *

Тибор Флориан говорил, что хотя Бронштейн сильно привязан к России, ум его независим, а сам он живет в постоянных противоречиях с правящей в СССР бюрократией. На самом деле проблема была много глубже.

Конечно, в отличие от Ботвинника, превосходно вписавшегося в благоволившее к нему время, Бронштейн чувствовал себя в нем неуютно, но какое время и какая система пришлись бы ему впору?

«Этот человек не советской властью недоволен, он мирозданием недоволен» – прочел я однажды у Ильфа и сразу вспомнился Бронштейн, – пасынок своего, да и любого времени.

Его уму, всё подвергавшему сомнению, было тесно в рамках жесткой, обозначенной четкими координатами и запретами системы СССР, Израиль он предпочитал любить на расстоянии, но и Запад, «ставший на путь коммерциализации и не признававший истинных художников и кудесников», оказался для него неуютен.

Сразу после того как железный занавес был разгерметизирован, Бронштейн, будучи не в силах противиться соблазну, оказался по другую его сторону, и длительным пребыванием на Западе с лихвой компенсировал вынужденное воздержание.

«Я всю жизнь рвался “за флажки”, во мне бродил этот вирус свободы. И сейчас я могу ездить куда хочу и когда хочу», – писал он, когда открылись границы гигантской страны.

Вместо кашки, которую отпускали ему в Спорткомитете раз в год по чайной ложке (если отпускали вообще), он вкусил медвежатину вольной жизни и вкусил ее сполна. Но легко ли, когда тебе уже сильно за шестьдесят, просыпаться каждое утро в чужой стране?

Ведь одно – провести две недели на каком-нибудь турнире заграницей, и, отчитавшись в Спорткомитете, жить в надежде на следующую поездку, другое – жить заграницей постоянно.

В различных странах Западной Европы Бронштейн провел в общей сложности около восьми лет, только время от времени возвращаясь в Москву. Может быть поэтому чужбина, не став ему родиной, не превратила и родину в чужбину, оставшись местом, куда всегда можно вернуться, ежели станет совсем невмоготу.

Когда прошла эйфория и накопилась усталость от путешествий, Бронштейн стал бывать заграницей всё реже и реже, а потом и окончательно осел в Москве. Он еще больше сторонился коллег, хотя и за рубежом предпочитал находиться в обществе любителей и почтительно внимавших ему поклонников.