Давай притворимся, что этого не было

Вот почему каждый раз, когда я вижу лохматых бомжей на улице, которые кричат в никуда, что медведи – это злые гении, пытающиеся захватить город, мне сразу же представляется, как несколькими годами ранее они пускались в непроизвольные рассуждения об этом на вечеринках и пугали самих себя до нервного срыва, а окружающие при этом просто отходили в сторонку. И вот теперь, годы спустя, эта бездомная женщина все еще пытается закончить этот разговор с достоинством, но у нее ничего не выходит. Вот почему я всегда даю бомжам доллар и немного «Ксанакса». Потому что я в точности знаю, каково им. А еще мне нравится кивать им и говорить что-нибудь в ответ, например:

– Это весьма любопытная теория, но я не уверена, хватит ли медведям когнитивных способностей, чтобы создать сложную систему управления.

Правда, обычно человек, с которым я разговариваю, просто смотрит сквозь меня, потому что сосредоточен на уже давно не слушающей его аудитории, которая существует теперь только у него в голове. После этого муж оттаскивает меня в сторону и читает нотации о том, как опасно провоцировать бездомных. Он не видит того, что вижу я: отчаянное лицо человека, который сошел с ума, придя на вечеринку.

Вам, наверное, подумалось, что Виктор мог бы проявлять побольше эмпатии, потому что видел собственными глазами, какую эмоциональную разруху я оставляю после себя, если мне приходится с кем-то общаться, – однако вплоть до совсем недавнего времени он категорически отказывался воспринимать всерьез мою способность полностью разрушить нашу с ним репутацию за один-единственный вечер и называл это преувеличением с моей стороны. Могу лишь предположить, что он не придает особого значения моей неспособности нормально общаться с другими людьми по одной из двух причин: а) мои настоящие приступы паники были настолько серьезными, что по сравнению с ними моя неловкость в общении выглядит не так страшно и б) он просто недостаточно наблюдателен.

К тому же, по правде говоря, за моими приступами тревоги наблюдать гораздо тяжелее, и мне очень повезло, что худшие из них случаются лишь несколько раз в год. Сначала со мной все в полном порядке, но уже секунду спустя на меня накатывает тошнота, а следом за ней и паника. Потом я никак не могу отдышаться, понимаю, что вот-вот потеряю всяческий контроль над собой, и во что бы то ни стало хочу сбежать. Только вот сбежать я хочу от того единственного, от чего сбежать попросту не могу, – от самой себя. Причем происходит это всенепременно в битком набитом людьми ресторане, на вечеринке или в другом штате, за много миль от любого потенциального убежища.

Я чувствую, как нарастает паника, словно меня схватил за грудь лев и теперь подбирается к моей шее. Я стараюсь его сдержать, но люди за столом чувствуют, что что-то изменилось, и начинают обеспокоенно на меня поглядывать. Я как открытая книга. Мне хочется залезть под стол и прятаться там, пока все не пройдет, но это вряд ли удалось бы объяснить людям за столом. У меня начинает кружиться голова, и я чувствую, что у меня случится либо обморок, либо истерика. Это самая худшая часть, потому что я даже не знаю, что именно произойдет на этот раз.

– Мне дурно, – бормочу я людям за столом, не в состоянии сказать что-либо еще, не начав при этом учащенно дышать.

Я выбегаю из ресторана, натянуто улыбаясь таращащимся на меня людям. Они стараются относиться ко мне с пониманием, но они ничего не понимают. Я выбегаю на улицу, чтобы сбежать от обеспокоенных взглядов людей, которые меня любят, людей, которые боятся меня, незнакомцев, которые гадают, что со мной не так. Я тщетно надеюсь, что они решат, будто я просто напилась, но я знаю, что они знают. Каждый мой безумный взгляд так и кричит:

«Душевнобольная».