Даниил Андреев

1 декабря страну потрясло и озадачило убийство Кирова. Обсуждали убийство и у Добровых. В 1948 году во время следствия эти разговоры всплыли. По крайней мере, в протоколе допроса Андреева в Лефортове есть такое показание: «Коваленский, будучи особенно озлоблен против Сталина, в 1934 году после убийства Кирова заявлял, что покушение на Кирова не дало ощутимых результатов и не смогло вызвать изменений в стране. Если уж жертвовать собой, говорил Коваленский, так надо было стрелять в Сталина»²³⁷. Но ходили слухи, особенно в Ленинграде, о том, что за покушением стоят и НКВД, и Сталин. Словно бы заранее готовясь к покушению, советская юстиция мгновенно внесла изменения в уголовно-процессуальные кодексы, принятые «Постановлением ЦИК и СНК СССР» в тот же день. Изменения касались «дел о террористических организациях и террористических актах против работников советской власти». Пункты были следующими: «1. Следствие по этим делам заканчивать в срок не более десяти дней. 2. Обвинительное заключение вручать обвиняемым за одни сутки до рассмотрения дела в суде. 3. Дела слушать без участия сторон. 4. Кассационного обжалования приговоров, как и подачи ходатайств о помиловании, не допускать. 5. Приговор к высшей мере наказания приводить в исполнение немедленно по вынесении приговора».

Часть пятая Монсальват. 1935–1936

1. «С черным дулом бесчестного века…»

16 января 1935 года в Ленинграде Военной коллегией Верховного суда были осуждены Зиновьев, Каменев и 17 их подельников, обвиненных в убийстве Кирова. В августе 1936-го Каменева с Зиновьевым судили вновь, теперь за участие в «троцкистско-зиновьевском» «Объединенном центре» и казнили. Конфискованное имущество репрессированных, хранившее следы чьей-то разбитой жизни, тут же распродавали специальные магазины. Попадался здесь и фарфор из царских сервизов, и мебель из дворянских особняков, доставшиеся новым правителям.

Еще летом 1934-го арестовали соседей Добровых, братьев Ламакиных. История ареста такова. У братьев были приятели, тоже два брата – Владимир и Алексей Прибыловы. Владимир подрабатывал сторожем в консерватории. Как-то на концерте ожидали Сталина. И Владимир спросил: «А что, Сталин приедет с охраной?» Всех друзей задавшего вопрос арестовали. Судили их за подготовку террористического акта против вождя. Братьев Прибыловых расстреляли, Василий Ламакин получил пять лет Беломорканала, Николай угодил на Соловки и в 1937-м был расстрелян. Жена младшего Ламакина вспоминала:

«С этого дня начались наши страдания, наши тяжелые испытания. Передачи в тюрьму, свидания через решетку, ожидания этапа – заполняли всю жизнь…

Увидя меня на улице, знакомые переходили на другую сторону. Редко кто-либо заходил ко мне…

Добровы переживали со мной мое горе. Я приходила домой с работы, оставалась одна в комнате, топила печку в своей одинокой холодной комнате… Растапливая печку, я смотрела на огонь, сердце стонало в одинокой муке, слезы лились из глаз. <…> В такие минуты приходила Елиз<авета> Мих<айловна>, обнимала меня и настойчиво уговаривала прийти к ним. Я шла к ним, садилась за их большой семейный стол, согревалась их уютом и любовным отношением ко мне. Однажды сестра Елиз<аветы> Мих<айловны> – Екат<ерина> Мих<айловна> позвала пойти с ней ко всенощной. Мы стояли в церкви с нею рядом, помню ее старое измученное лицо, у нее ведь так много было в жизни своего страдания и горя…»²³⁸

И все же бывали праздники. Блины на Масленицу. «Щедрые, с икрой и сметаной. И до отвала. Говорили о культе солнца, о Даждьбоге и ели, ели с энтузиазмом. Особенно Даниил весь сиял застенчивой чувственной радостью»²³⁹. За длинным столом вечерами засиживались гости. Впрочем, все послереволюционные годы, вплоть до ареста младшего поколения добровского семейства, были наполнены своими и чужими несчастьями. Но дом хранил традиции. «Угощение всегда было очень скромное: какие-нибудь бутерброды, сухарики, чай, – вспоминал Василенко. – …Руководил всем его родственник, переводчик Коваленский. А Даня сидел молча, говорил, при мне во всяком случае, редко и ни в каких спорах участия не принимал. Потом он мне делал знак глазами, мы уходили к нему, и Даня обычно читал мне стихи»²⁴⁰. Стихи одухотворяли жизнь, давали ощущение внутренней свободы. Ища откровений в звездном небе и в молитвенной сосредоточенности, он воспринимал сегодняшний день в ином масштабе, чем окружающие. Поэтому в стихах его мужественная приподнятость:

Как радостно вот эту весть вдохнуть —
Что по мерцающему своду
Неповторимый уготован путь
Звезде, – цветку, – душе, – народу.