Даниил Андреев

Бодрей звучала музыка, чаще маршировали физкультурники, аплодисменты переходили в овацию. Террор усиливался – ширилась радиофикация. Начало 1934 года – XVII съезд ВКП(б), доклады Сталина, Молотова, Кагановича. Интересующиеся вникали в доступные по газетам и слухам подробности. Еще не отменены продуктовые карточки. Но в Москве появились первые троллейбусы. Соседняя Остоженка, скоро ставшая Метростроевской, перекопана – строилось метро. Заодно на ней снесли храмы Воскресения и Успения, хотя строительству они не мешали. Но к сносу храмов москвичи привыкли.

17 августа 1934 года открылся первый Всесоюзный съезд писателей: овации Сталину и Горькому, доклад Бухарина о поэзии, речи писателей.

Это лето Андреев большей частью провел в Москве. Возможно, именно тем августом они вместе с Глебом Смирновым поехали в Звенигород, где заказали в соборе Успения Божьей Матери на Городке панихиду по Владимиру Соловьеву. В храме, скоро закрытом, почти пустом, отслужил ее им двоим старый растерянный батюшка. Какое-то время Андреев пожил у Смирновых в Перловке. Там он бывал часто, знал многих. Как уверяет Алексей Смирнов, познакомился с родственниками Джунковского (некогда товарища министра внутренних дел и командира жандармского корпуса, скрывавшегося на даче в Перловке, но выданного их бывшим дворником) и «бывал у них, расспрашивал о Распутине». Джунковского расстреляли в 1938-м. «Мой отец, – пишет Смирнов, – предупреждал Андреева: опасно посещать семью царского генерала! Но куда там!»²³⁰

Еще он гостил на даче Муравьевых на Николиной Горе. В это лето они с Николаем Константиновичем могли обсуждать только что вышедшую книгу Ганди «Моя жизнь», которую оба прочли, или говорить о стихах Максимилиана Волошина, увлекших старого адвоката. В сентябре Муравьев писал давнему соратнику в Харьков: «Я сейчас очень интересуюсь Волошиным и собираю его работы. Последний сборник его стихотворений издан в Харькове, если не ошибаюсь, в 1923 г. Не могли бы Вы антикварным путем приобрести для меня эту книжку…»²³¹ Речь шла о книге «Демоны глухонемые».

С первого знакомства, еще в 1929 году, Даниил сошелся с Гавриилом Андреевичем Волковым, мужем Татьяны Муравьевой. Волков занимался Львом Толстым, участвовал в редактировании его Полного собрания сочинений. Занималась Толстым и Татьяна, работавшая с мужем в Музее Толстого на Пречистенке. Любовь к Толстому у нее была наследственной, с ним долгое время общался ее отец, участвовал в составлении его духовного завещания.

Возле дома с мезонином, в сосновом бору, вместе с Волковыми Даниил совершал долгие прогулки. Они дорого обошлись его друзьям. Сравнительно недалеко от Николиной Горы, в Зубалове, находилась дача Сталина. Они меньше всего интересовались правительственными дачами и жившими в них вождями. Андреев и в этом году жил поисками собственной Индии, полугрезами о том единственном образе, который, казалось, мелькнет в московской толпе. Ее, видевшуюся выражением идеала настолько достоверным, что он верил – встречался с ней в иной жизни, куда приоткрылась щелочка сознания, и надеялся встретить в этой не сегодня, так завтра.

«Сцена у реки (в поэме) действ<ительно> была», – записал он в тюремной тетради о видении, описанном в поэме «Бенаресская ночь»:

Над грудью влажно расцвело
Жасмина сонного дыханье,
И – обернулась… В первый раз
Забыл я снег и лед в Непале,
И прямо в душу мне упали
Лучи огромных, темных глаз.

Известна связанная с поэмой трагикомическая история. Рассказанная со слов поэта, она не без самоиронии:

«Однажды он ехал в трамвае, и вот на одной из остановок увидал девушку, которая стояла, прислонившись к столбу, держа в руках что-то прозаическое, вроде бидончика для молока и продуктовой сумки, и, видимо, ожидая свой номер. Что-то в ее наружности поразило его: “Она?!” <…> Вслед за ней вскакивает в трамвай и едет, не теряя ее из вида, до железнодорожного вокзала, где она выходит. Он за ней. Она входит в здание вокзала, он за ней. Она, уже смешиваясь с густой толпой, проходит через контроль на перрон, а у него нет перронного билета, и он остается… <…> Уж не помню, сколько дней <…> и по сколько часов ждал там, только однажды он увидел ее опять! А так как он понимал, что невозможно будет объяснить ей кратко – почему он обратился к ней, то он брал с собой эту индийскую поэму, где говорилось о любви, о предназначенности друг другу и прочих поэтических вещах <…>

И он подошел к ней, подал эту тетрадь – “прочтите” – и спросил, когда она снова будет в Москве. Через сколько-то дней он опять помчался на вокзал… Вот она, идет! Что-то она ему скажет?! Она возвращает ему тетрадь со словами: “Я замужем”»²³².