Даниил Андреев

Алла Александровна, в праве переписки не ограниченная, на каждое его письмо отвечала несколькими. В ноябре прислала свои фотографии. После восьмилетней разлуки они оживали под взглядом. В лагере разрешили фотографироваться, правда, без лагерных примет, в вольной одежде. Что ж, и зэчки хотели на снимках выглядеть понарядней. В тюрьме фотографироваться запрещалось, и он в ответ набросал словесный автопортрет, «дабы ты, – пояснял он жене, – через несколько месяцев при виде столь экстравагантной фигуры не издала легкого крика. Правда, ты увидишь ее в несколько смягченном, так сказать, виде; но все же… Итак, вообрази в стареньком лыжном, когда-то синем костюме длинную фигуру, худоба которой скрадывается множеством наверченных под костюмом шкур. Вечно зябнущая голова украшена либо темно-синим беретом, не без кокетства сдвинутым набекрень, либо полотенцем, повязанным á la bedouin⁵⁹⁶. Ввалившиеся щеки и опухшие веки доказывают, что их владельцу скоро стукнет полстолетия. Взгляд – мрачен, лоб – ясен. Однако воинственный нос свидетельствует, что немощна только плоть, дух же бодр. Ноги всегда босы, и местные жители созерцают уже без изумления, как внушительные ступни, как бы олицетворяя вызов законам природы, мерно вышагивают по снегу положенный им час»⁵⁹⁷.

К концу зимы он выслал ей второй автопортрет: «Мою знаменитую шубу еще в прошлом году переделали: укоротили, сделали хлястик, и получилось нечто вроде полупальто. Очень легко и симпатично. А из отрезанной полы сделана шапка, вернее, шлем необычайного, мною самим изобретенного фасона, с мысиком на переносицу и с плотно прихватывающими уши прямоугольными выступами. Ничего более теплого и удобного я на голову никогда не надевал. К сожалению, однако, я в ней почему-то делаюсь похож на “великого инквизитора”. А один человек прозвал меня “нибелунг-вегетарианец”»⁵⁹⁸.

Зимой навалилась депрессия. «Состояние “бездарности”, кот<орое> я вообще переношу с трудом, если только не нахожусь среди природы, сейчас окрашивает для меня почти все, – сетовал он. – …Бесенок депрессии зудит, что, дескать, упадок не закономерен, т. к. наступил слишком скоро, что это – конец искусству, да и жизни вообще – и т. п.: хорошо знакомая тебе песня. <…> Восемь с ½ лет одних и тех же впечатлений вызывают все чаще мозговую тошноту. Но беда в том, что ее вызывает и многое другое, Даже, в каком-то смысле, моя излюбленная Индия. Фотография Тадж-Махала в газете привела меня в состояние, напоминающее чувства Адриана (герой «Странников ночи». – Б. Р.), когда он из трамвайного вагона поспешил, чуть не попав под грузовик, к разгуливавшему по тротуару парню. Фиолетовые круги, и все зазвенело каким-то тонким комариным гудом»⁵⁹⁹.

Имена героев «Странников ночи» давно стали для них шифром, непонятным для цензорских глаз. Себя Андреев в письмах называл Олегом – так звали одного из братьев Горбовых, поэта, в роковом романе.

В конце года в Дубровлаг перевели однокамерника Андреева – Николая Садовника. «Нельзя не уважать глубоко человека героического склада, абсолютной честности и к тому же обладающего удивительно нежной душой, обнаружения которой тем более трогательны, что обычно на виду – мужественная, грубоватая сила, кажущаяся совсем примитивной»⁶⁰⁰, – восхищенно писал о нем Андреев. С собой Садовник увез тетрадь стихов Даниила Андреева, тщательно, мелкими буковками переписанных. Тетрадка в клетку вместила семь глав «Русских богов». В начале января Садовник смог передать ее по назначению – жене поэта. Она отозвалась сразу: «Ни одного слова, кроме радости. Кажется, больше всего нравится “На перевозе”, потом “Шаданакар”, потом “Нэртис”, потом “Ливень”, но это – просто так, без причин»⁶⁰¹.

В наступившем году Андреев занимался трактатом и завершением «Железной мистерии». 2 мая сообщил о ее окончании: «Сегодня кончил курс занятий, начатый еще в 50 г. Не станцевали буги-вуги или джигу только из-за сердца». К письму приложил вступление:

…И, не зная ни успокоенья, ни постоянства,
Странной лексики обращающаяся праща
Разбросает
               добросозвучья
                                  и диссонансы,
Непреклонною
                  диалектикой
                                  скрежеща.

Оно написано «размером, никогда никем не употреблявшимся, читать надо медленно, плавно и широко, – пояснял он. – Размер этот – гипер-пеон»⁶⁰².

Начатая вместе с «Розой Мира» мистерия изображала события русской метаистории ХХ века. Возрождение мистерии – сакрального жанра – одна из задач его «поэтической реформы». Мистерия, считал он, непременно расцветет в будущем и станет частью культа «Розы Мира». Уроки вагнеровской мистериальной драматургии, символических драм Ибсена, драматических поэм Блока для него подступы к новому жанру. Помнил он мистерию Коваленского – «Неопалимая Купина». И даже «Мистерию-буфф» Маяковского.