Даниил Андреев

«О “Навне” подожди судить, – просил он. – Ведь это, с одной стороны – только начало, а с другой – само по себе, все в целом, является лишь серединой. Возможно, что относительно д-ра Штейнера ты останешься и в будущем при особом мнении, но дело в том, что к Штейнеру это не имеет никакого отношения, а имеет к некоторой концепции, лежащей под или за всеми текстами и постоянно проявляющейся в различных рядах слов и образов. Это не случайные ляпсусы, а штрихи системы. Именно в качестве штрихов, дополняя друг друга, они имеют свою raison d’être⁵⁸² и воспринимаются совсем иначе, чем взятые изолированно. Существует, как данность, некий новый жанр, называемый поэтическим ансамблем. <…> Что же до названий, то почему ты так уверенно пишешь, что я не могу их знать? А если я все-таки знаю? Представь – именно знаю, да притом еще много десятков, и не только названия, но и “ландшафты”, и смысл их, и звучание (там, где оно есть), и категории их обитателей, и многое другое. Я все твержу, а ты все не хочешь услышать: недаром же я пролежал, в общей сложности, 1500 ночей без сна. Мало ли какие бывали состояния»⁵⁸³.

Он старается убедить, что за написанным не фантазии, а сокровенное знание.

Следующие главы «Русских богов» опять требовали пояснений: «Термины Шаданакар, Нэртис и мн<огие> другие – оттуда же, откуда так перепугавшие тебя Лиурна и Нивэнна. На протяжении ряда лет я воспринял их в определенных состояниях, кот<орые> со временем постараюсь пояснить тебе в разговоре, если Бог даст нам свидеться. А 242 – сумма всех слоев разных материальностей, с разным числом пространственных и временных координат; все вместе они составляют Шаданакар, т. е. систему различных материальностей планеты Земли. Такие системы наз<ываются> брамфатурами. Их – множества, т<ак> к<ак> брамфатуру имеют весьма многие звезды и планеты. Имеются мета-брамфатуры галактики, со многими сотнями и даже тысячами различных материальных планов. – Напр<имер>, одномерное дно Шаданакара представляет собой как бы линию, упирающуюся одним концом в звезду Антарес (α [альфа] Скорпиона), в кот<орой> скрещиваются одномерные миры всех брамфатур нашей галактики. Впрочем, такие жалкие обрывки огромной концепции вряд ли могут тебе что-нибудь дать»⁵⁸⁴.

Обо всем в письмах не напишешь. Лето 1955-го оказалось плодоносным. Ожидания, что именно это лето станет очередным рубежом прозрений, не вполне оправдались. «Но обогащение произошло огромное. Теперь лишь бы подольше тянулся период досуга да не мешали бы болезни. И дело будет в шляпе»⁵⁸⁵, – делился он с женой. Но после инфаркта состояния снобдений не возвращались.

6. Мучительные темы

В июне на свидание – они стали разрешены – приехала теща. На поездку она решилась ради хлопот по пересмотру «дела», беспокоясь, что зять пишет не те заявления и не туда. После тридцатиминутного свидания Юлия Гавриловна сообщила дочери о том, что он «очень худ», и потребовала: «Даня пусть никому не пишет». На тещу, а через нее на жену повлияли мнения выпущенного в июне 1955-го по указу об амнистии сокамерника – Александрова. Он, по словам Андреева, человек в некоторых отношениях редкий, но слишком самоуверенно толкует ему непонятное.

Жена прямо писала об «оторванности от жизни и о потере чувства реальности». Он отвечал: «Верно твое представление о моей оторванности только касательно некоторых практических деталей, но не общего и целого. Я читаю газеты, журналы, новые книги, иногда вижу новых людей, переписываюсь, и у меня на плечах все-таки есть голова. Не зная, на чем основаны, как на камне, мнения другого человека, не совпадающие с вашими мнениями, неправильно прибегать к самому примитивному объяснению: потерял-де чувство реальности. <…> В этой связи – и о том, как я писал заявления. Никаких поэм в прозе и никакой достоевщины. <…> Могу, впрочем, успокоить тебя тем, что вообще не собираюсь писать куда бы то ни было»⁵⁸⁶.

Его письма пестрят взволнованными расспросами о родных, друзьях, знакомых. В конце лета он посылает деньги, из тех, что получал от ее родителей, двоюродной сестре, к его огорчению, удалось послать только 80 рублей. До него дошли известия о ее болезни, и он спрашивает, «как она выглядит, чем ее лечат»⁵⁸⁷. Ответ жены, видевшей Александру Филипповну последний раз в 1951 году, не утешал: «Это не человек, а трагическая развалина – и физически, и душевно. <…> Недавно мне описывали ее внешность: угловатая, черная, очень странная фигура с потухшими глазами, похожая на Мефистофеля»⁵⁸⁸. Он упорно возражает жене, болезненно воспринимавшей любой укор подельников, просит узнать об Усовых, о матери Ивашева-Мусатова, о Волковой, об Угримовых. Спрашивает: «Скажи, между прочим, ты ничего не слыхала о Добровольском-Тришатове? Ему же 72 года; к тому же человек в полном смысле слова “ни сном, ни духом…”»⁵⁸⁹.