Даниил Андреев

Но Андреев и о свободе думал исходя из миссии – дописать, донести весть. Получив уцелевшие черновики 1950 года, он завершал начатое, продолжал трактат, разворачивавшийся в учение о Розе Мира. Чувствовавшая его настроения сквозь тюремные стены и лагерную ограду жена волновалась: «…боюсь, что ты пишешь в Прокуратуру и дальше не то, что надо, а лирико-психологические поэмы, т. е. продолжаешь наше с тобой детское, чтоб не сказать больше, поведение 47–48 года. Я тебе уже писала: если в силу каких-то глубоких внутренних причин иначе не можешь – ничего не пиши, я одна буду писать»⁵⁷⁵.

Жена считала свое «мироотношение» реалистичнее. «Допускаю, – соглашался он. – Мое же – не реалистично, а реально. Это не игра словами. Верно, что я ошибался во времени, сроках и т. п. Вполне могу ошибаться теперь и вовсе не претендую на дар прорицаний. Я только уверен, что не ошибаюсь относительно духовной стороны некоторых явлений и процессов и в их направленности. Всякий специализируется на чем-нибудь, я – на метаистории. Все может сложиться даже совсем печально для нас, но это нисколько не поколеблет моего отношения к вещам, ибо оно основано не на том, хорошо нам с тобой или плохо, а на высшей объективной реальности»⁵⁷⁶.

Теперь он имел право на одно письмо ежемесячно, и в 1955-м писал жене неукоснительно в первых числах каждого месяца, пропустив лишь май и июль: отвечал ее родителям. Писал с черновиками: «Когда можешь писать так редко, а материала так много, черновики помогают сделать письмо более вместительным и толковым»⁵⁷⁷, – объяснял он. Счастье, что стало возможно пересылать стихи, и каждое письмо завершалось стихами, переписанными ровным убористым почерком. Он писал о мечтах, о том, как они будут «со временем читать по вечерам вслух, сидя на уютном диване, “Святые камни”, “Симфонию городского дня”, “Ленинградский Апокалипсис”, “Александра Благословенного”, “Гибель Грозного”, “По ту сторону” и многое, многое другое. Уверен, что тогда у нас хватит времени прочитать вслух и такую махину, как “Железная мистерия”, и даже “Розу Мира”»⁵⁷⁸.

Еще не все перечисленное завершено, но уже обдумано. Жена удивляется количеству написанного, а он сообщает: «Можно было бы прибавить “Святые камни”, “Сквозь природу”, и “Афродиту Всенародную”, “Яросвета”, большую симфонию о великом Смутном времени (новая форма, действительно имеющая много общего с музыкальной симфонией), “Миры просветления”, “Навну”, “У демонов возмездия” и мн<огое> другое»⁵⁷⁹. Они пишут друг другу о Достоевском и о второй части «Фауста» (его Андреев перечитывал в тюрьме дважды, в тюремной тетради переписан фрагмент «Пролога в небесах» в оригинале, а рядом подстрочный перевод), об архитектуре и балете.

Получая стихи, вначале немногие, жена, при всей ее чуткости, не зная стоящей за ними концепции, восприняла их не сразу. Смущали непонятные имена, терминология, сама поэтика, нагруженная новыми смыслами. Он пытался объяснять. «Ты – на мой взгляд – и права, и не права. Дело в том, что никому не приходит в голову требовать от математика, чтобы он ухитрялся теорию относительности или векториальный анализ излагать языком понятий, доступных школьнику V класса. В искусстве тоже есть свои векториальные анализы, и непонятно, почему об этом забывают. Выражение “кабинетная поэзия” – нарочито снижающее, вроде слова “боженька” с маленькой буквы. Ведь надо бы и II ч<асть> “Фауста” считать тогда кабинетной поэзией, а между тем кабинетного в ней не больше, чем в IX симфонии Бетховена, тоже остававшейся долгое время малодоступной. <…> Главное же, в данном случае налицо – задача беспрецедентная, и ее нужно представлять хотя бы в общих чертах, чтобы судить о допустимой степени упрощения, о праве на такое упрощение»⁵⁸⁰.

Получив начало «Навны», она спешит высказаться: «По звучанию и по своеобразию это – чудо. Просто великолепная и совершенно своя вещь. <…>А зачем и откуда взялись имена, которых ты знать не можешь, я не понимаю. И эти имена, а также строчки (плохо говорю, не строчки, а иначе надо сказать), как:

– То стихиали баюкали космос
Телесного слоя. —
звучат для меня доктором Штейнером.

И вот вся вещь для меня – смесь настоящего, огромного, недосягаемого искусства с совершенно сомнительными вещами»⁵⁸¹.