Дальгрен

Сквозь его голос пробились детские голоса: мы шли мимо занавешенных окон Ланьиной школы. Кошмар посмотрел. Дверь приоткрывалась во тьму: смех, малолетние визги и болтовня…

Я шагнул через канализационную решетку на бордюр. Кошмар следом. Я оглянулся: толстая кожа его лба сморщилась от прищура; губы растянулись и раздвинулись над целыми зубами (и одним сломанным).

Я вошел.

На столе над пустыми стульями мерцали и крутились магнитофонные катушки. Мы посмотрели, подождали. Кошмар подле меня лапал и мял лысое плечо, в опустевшей комнате слушая запись шума. Шрамы, цепи и статус, кое-что засунуто подальше, кое-что получено недавно, привычки без коррелятов, все это напихано в большой мешок под названием Кошмар, словно его подвиги и потери дорисовывают узор, выложенный улицами вокруг нас. А в мыслях: может, я этого человека больше и не увижу, если все

* * *

собственными глазами, ибо где-то в городе обитает персонаж, которого зовут «Шкет». Возраст: неопределенный. Расовая принадлежность: то же самое. Настоящее имя: неизвестно. Живет с людьми (чья гипотетическая свирепость уступает только их откровенной лени), над которыми имеет небесспорную власть. Они себя называют скорпионами. Предполагаемый автор книги, широко разошедшейся по всему городу. Поскольку это единственная книга в городе, повсеместность дебатов о ней в текущем сезоне – сомнительное свидетельство славы. Это обстоятельство, а также интригующая фигура автора имеют свойство размывать четкие представления о ценности этой работы. Признаюсь: я заинтригован.

Сегодня я прошелся по кварталу, где у скорпионов, по слухам, гнездо. «Какого сорта улицу они себе выбрали?» В грамматике иного города эта фраза означала бы: на какого сорта улицу их более или менее загнало общество – если учесть их полуизгойский статус, их вопиющие манеры и наряды, а также экономику их антиобщественного положения? Однако в Беллоне те же самые слова подразумевают сложносоставную свободу, выбор в диапазоне от лачуги до особняка – сложносоставную, ибо при таком выборе всякая лачуга и всякий особняк сохраняют некие рудименты нашей невыразимой катастрофы: переход из комнаты в комнату любого дома – странствие оттуда, где две луны отбрасывали на пол двойные тени подоконников, туда, где некогда под исполински разбухшим солнцем вовсе не было никаких теней. Мы тут говорим на своем языке. Быть может, подлинная важность этой стихотворной брошюрки, которую я листал все утро, заключается в том, что, в отличие от газеты, лишь она на этом языке и написана? Если больше не сказано ничего, по умолчанию выходит, что лучше и сказать нельзя. Живя в этой сумятице / скверне, всякий, кто чу́ток к языку, обязан аплодировать. Но найдется ли в этой книженции хоть одна строка, постижимая за чертой города?

На крыльце сидели пятеро. Двое привалились к разбитой машине у обочины. Почему меня удивляет, что большинство черные? Дети цветов, коим наследуют эти недодемоны, так подчеркнуто белокуры, редкий темнокожий среди них так подчеркивает терпимость! Все были отнюдь не мрачны.