Дальгрен

* * *

тут работает? – спросил я.

Но Фауст зашагал дальше меж затененных станков.

– Вот, – сказал он. – Ты же это хотел посмотреть?

Я подошел к верстаку. Конторский линолеум поблескивал свинцовой стружкой.

– Вон. – Фауст желтым указательным ногтем ткнул в печатную форму.

Серым на сером там выступало:

– Но?..

– Это ж ты, нет? – Его кудахтанье отдалось эхом в потолочных трубах.

– Но я не давал Калкинзу второй сборник! Калкинз даже не знает, есть ли второй сборник!

– Может, угадал.

– Но я не хочу, чтобы он…

– У них еще некрологи должны быть заранее, на всех знаменитых, которые тут могут помереть.

– Так. Валим, – сказал я. – Пошли отсюда.

– Ты меня все донимал, чтоб я показал, где печатали…

Я отошел от верстака.

– Я что-то не вижу тут бумажных рулонов. Станки не работают. Ты что хочешь сказать – вот здесь каждый день печатают газету на тридцать шесть полос?

Но Фауст уже удалялся, по-прежнему кудахча; седые волосы – бакенбарды, борода и на затылке – заслоняли блеск цепи.

– Жуакин? – позвал я. – Жуакин, а когда ее печатают-то? Сюда, по-моему, люди перестали заходить еще до

* * *

пошел по Бродвею. Дым совсем трындец – накатывал из переулков, драными многослойными пеленами занавешивал улицы. В одном квартале зашторивал фасад восьми(я посчитал)этажного здания, сочился из битых окон, водопадом обрушивался на улицу, громоздился курганом и оползал.

В одном месте кусок мостовой покрыли железными плитами (кто-то не доделал ремонт), и они загрохотали под ногами. Спустя еще полчаса здания выросли, улица раздалась, а небо посерело и пошло полосами, как побитый временем холст, как посеребренный бархат.

На широких ступенях черно-стеклянного конторского корпуса – фонтан. Я подошел посмотреть: влажные пятна цвета на пыльной мозаике дна; пентаграмму патрубков в бетонном шаре окаймляла ржавчина; я перелез через ограждение и заглянул туда, где, по моим догадкам, прежде что-то росло, – культи засохших стеблей в пепельной земле; колечки от банок из-под пива и газировки. Один раз босой ногой наступил в мокрое пятно желто-зеленой мозаичной плитки; поднял ногу, оставив меловой след.

Из-за угла вывернул автобус. На сей раз не напугал. Я перепрыгнул ограждение фонтана и кинулся вниз по ступеням.

Двери хлоп-шлепнули, не успел автобус затормозить.

– Эй, – окликнул я. – Вы далеко по Бродвею доезжаете?

Ему кажется, что опыт, обломками прослаивающий страницы / лепестки «Орхидей», подарил ему на прощание идеальный голос, которым не сказать ничего; и ничего скучнее вообразить нельзя. (Чтобы это предложение представлялось осмысленным, оно должно быть предельно уродливо. А оно не уродливо – не вполне. Так что задачи не выполняет.)

Знаете, какое лицо бывает у человека, если пробудить его от глубокого сна чем-нибудь серьезным – пожаром там или смертью? (Плюгавый лысый черный с глазами как устрицы, одержимый, таскает свой автобус отсюда туда.)

– А вам далеко?

Я ему ответил:

– Довольно далеко.

Пока он прикидывал, далеко ли это, я сел в автобус. Затем мы оба вспомнили, как я ехал в этом автобусе последний раз; я не понял, от этого ли воспоминания он слегка втянул голову в воротник цвета хаки. Но точно говорю: мы оба думали об этом. Еще я думал: других пассажиров в автобусе нет.

Он закрыл двери.

Я сел у него за спиной и посмотрел в широкое лобовое стекло, как мы колтыхаемся по улице.

Обернулся на шум.

Все рекламные площади заполонены плакатами или фрагментами плакатов с Джорджем. Над окном сверху вниз смотрело его лицо; а вон его колени. На длинной наклейке над дверью – его левая нога, от ступни до середины бедра, горизонтально. На трети изображений – паховая область.

Снова шум; я встал и, перехватывая руками, поручень за поручнем, пошел по проходу. Старик – притворявшийся спящим – сполз по заднему сиденью так низко, что я разглядел его, лишь миновав вторую дверь. Один буро-костяной глаз открылся над потрепанным воротником, косо перечеркнувшим черную складку уха. Старик опять закрыл глаз, отвернулся и опять испустил этот придушенный стон – звук, в котором я до того подозревал натугу и ропот двигателя.

Я сел, босую ногу поставив на теплый кожух колеса, а сапог – на перекладину под сиденьем впереди. Дым льнул к стеклу густой жижей; по окну змеились ручейки. А в мыслях (мысли замысловаты): жизнь – дым; ясные полосы, что вторгаются в него и им же стираются, – стихи, преступления, оргазмы; переносил эту аналогию на все до единого сотрясения и скачки автобуса, на рябь по стеклу, заметил даже, что в окна через проход видны кое-какие дома.