Дальгрен

Что мы и сделали – на здание с витражными окнами (городские львы, многоцветное мерцание наших огней), а с нами и Ланья, тихая как мышка; и на улице вышла забавная недодрака с тремя мужиками. Они раздухарились, насколько посмели, а потом, я так понял, догнали, что дали мху [маху?]; пару раз, впрочем, об стену их все-таки долбанули.

В гнезде Денни наполнил бутылку из ведра на плите; я забрал ее на крыльцо и еще некоторое время писал.

Появилась Ланья, присела у меня за спиной, положив руки мне на плечи, щекой к моей щеке.

[—] Ну ты пошел разошелся. Может, все-таки неплохая была мысль – пожить у меня?

– Отличная была мысль.

Она ласково сказала:

– Я, блядь, разозлилась ужасно, когда мадам Браун сказала, что ты удрал. Но я пришла сюда, а все сказали, что ты пишешь, – тогда ничего. – Она взяла пачку голубой бумаги. – Я стащу и почитаю. Через двадцать минут верну. Ладно?

– Ага, – сказал я. – Знаешь, вот это мне нравится больше всего, что я писал раньше. Что, правда, не значит ничего.

– Так нравится, что можно и второй сборник запилить?

Я ей ухмыльнулся:

– Я, пожалуй, хочу воздержаться еще больше.

Она покачала головой, поцеловала меня, все унесла.

Писал, пока не закончил; нашел Ланью – сидела в гостиной, читала; утащил ее на антисоли антресоли, где уже ложился Денни; еблись то и дело всю ночь. Спал. Проснулся первым. Унес все готовые страницы на кухонное крыльцо и в свете зари, таком тусклом, что поди прочти, прочел; внес еще шесть правок. Теперь закончены. Переписал набело (а уже был день), но понял, что [хочу?] писать дальше. Поэтому отыскал ближе к концу тетради страницу, где еще оставалось место (таких очень немного, и я стал делать записи – вот как начало этой – по всем полям, почти нечитабельными каракулями вчетверо мельче обычных), и написал это, а продолжил на пустой странице, которую нашел ближе к началу.