Дальгрен

Языковой синтез: Витгенштейн, Леви-Стросс, Хомски – подозреваю, все они к тому и вели: пытались упихать обширные области философии, антропологии и лингвистики в набор параметров, которые не столько определяют, сколько отражают то, как философская, антропологическая и лингвистическая информация помещается соответственно внутрь, поверх и вокруг собственно сознания. В особо параметрических работах («Трактат», La geste d’Asdiwal, «Синтаксические структуры»[42] – хотя все трое выпускали и гораздо более объемные труды, текстам такого рода надлежит быть очень краткими; ни один не превышает 30 тысяч слов) не обсуждаются сферы исследований; они аккуратно добавляют кристаллические катализаторы, которые в любом логическом уме (в противоположность умам обученным, знакомым с галереями свидетельств и суждений) неизбежно порождают прихотливые логические дискуссии о предмете на основании любых свидетельств, что случатся под рукой, ограниченные лишь желанием или способностью сохранять интерес к диалогу, развивающемуся во внутреннем ухе.

В эпоху, перекормленную информацией, такой «метод хранения» по необходимости популярен. Но эти примитивные

и на том страница заканчивалась. На следующую он не перелистнул. Витгенштейн, Леви-Стросс, Хомски; он поразмыслил над их звучанием. Год или полтора назад одного он читал – все, что смог найти.

О двоих других никогда не слышал.

– «Языковой синтез…» – Языку приятно произносить. – «Особо параметрические работы…» – Он взял «Медные орхидеи», подпер толстыми пальцами. – «…аккуратно добавляют кристаллические катализаторы…» – Кивнул. Особо параметрическая работа аккуратного кристаллического катализа языкового синтеза. По крайней мере, таким предметом книжка должна быть. Ну, она короткая.

Кто-то из них заворочался в постели.

Кто-то снова заворочался.

Шкет посмотрел.

Шатер колена. Рука поверх руки.

Спинка стула холодила спину. Плетение снизу кололо бедро. Из горшков клонились растения.

Он двумя пальцами ущипнул блестящую цепь на животе.

Темные цепи свернулись змеями поверх одежды на полу.

Допустим, подумал он, она захочет, чтоб я остался, а он ушел. Ну, я избавлюсь от гаденыша. Допустим, она захочет, чтоб ушел я? Избавлюсь от всех гадов.

Но она не захочет. Слишком любит уединение. Почему еще она на это согласилась? Согласилась? Где-то в глубине души я бы предпочел, чтоб она это делала ради меня. Но радость рождают мгновения, когда все это самоочевидно подлинно, как ее музыка, а в остальном лично.

Мне неймется.

Она ворочается – ей неймется.

Его обмякшая рука шевелится от шевелений ее плеча.

Ланья заморгала, подняла голову. Шкет посмотрел, как глаза ее закрылись, а голова опять легла. Он улыбался. Повертел в руках «Медные орхидеи», повертел груду бумажек, словно расчислял разницу – и вовсе не по весу.

Тетрадь снова открылась на списке. С трудом разбирая, он вновь перечел имена (уже почти совсем стемнело), на сей раз справа налево, снизу вверх:

3

– А чего она нас выперла?

– Она не выперла. У нее дела. Она придет к нам в гости. Не парься.

– Я не парюсь. – Денни шел по бордюру, взмахивая руками для равновесия. – Ёпта, я бы там на всю жизнь остался – и хорошо. Вот ты, вот она.

– А жрал бы ты что?

– О присутствующих не говорю, – Денни одернул жилет, – но я бы посылал кого-нибудь. Она точно на нас не злится?

– Точно.

– Ладно… ты правда думаешь, что она придет в гости?

– Если не придет – сходим к ней. Она придет.

– Она хороший человек! – Денни отбил ритм ударений подбородком. – И мне ужасно понравилась песня. «Преломление», да?

Шкет кивнул.

– Я надеюсь, она придет. В смысле, я знаю, что ты ей нравишься, ты книжку написал, все такое, ты ее давно знаешь. А я какой-то обсос. Я не понимаю, почему ей нравлюсь.

– А вот.

Денни сдвинул брови:

– По ней похоже, да?