Дальгрен

Привалившись к плечу Денни, Ланья сдвинула брови:

– За тобой не заржавеет, гад… Не, неправда. Ты не станешь. – Она опустила глаза и села Денни на колени; тот мигом накрыл ей грудь ладонью и нахмурился. – Групповуха, цепи, кожа – это все не мои жанры.

– У меня стоит, – сообщил Денни.

– У тебя стоит непрерывно с самого нашего знакомства, – ответила ему Ланья. – Слушайте, оба: меня заводит, когда трахаются два парня. Всё. Большинство моих друзей были геи. Меня от этого прет.

– Я много знаю парней, которых прет от дайков, – сказал Денни.

Ланья укусила его за ухо.

– Аййй!..

– Короче, – сказала она, – это меня возбуждает. А групповуха – нет.

– Несерьезно. – Теперь на стуле качался Шкет. – Но логично.

– По-моему, тебе идет мой жилет, – сказал Денни. – А мне идет без жилета?

– Донельзя, птенчик, – сказала ему Ланья.

– Эй, – сказал Денни. – Ты на меня злишься?

– Нет, – ответила она. – Просто слегка растерялась. – Она посмотрела на Шкета: – Никак не могу понять, тот ли ты, за кого я тебя принимаю.

Шкет встал, подошел, расставил ноги над коленями Денни, положил руки Ланье на плечи.

– Если я говорю про то, как ты трахаешься с Денни или со мной, – это по правде. Если я говорю про то, как ты трахаешься с кем-то еще, – это шутка. Ясно? А ты делай и говори что угодно.

– По-моему, ты меня совсем не понимаешь, – кивнула она, глядя косо, буквально и фигурально, – временами.

Он поцеловал ее (лицо заворочалось между ладонями), и пришлось согнуть колени. Она легонько вертела головой, языком гладила его язык, сплетала пальцы у него на шее, крепче притягивала его к себе. В конце концов, чтоб не упасть, Шкет оперся Денни на бедро. Тот одной рукой взял его за плечо. Костяшки другой поползли по груди Шкета, лаская грудь Ланье. Руки Шкета скользнули между спиной Ланьи и животом Денни.

– Вы оба, – сказал Денни, – весите больше меня. Либо мне кирдык, либо стулу.

Ланья засмеялась Шкету в рот.

– Пошли к тебе потрахаемся, – сказал Шкет.

А он думал, один из них возразит.

За ее столом он перечел список в шестой раз. Небо за эркерным окном поплотнело и нависло, вечерне потемнело. Робертс или Рудольф, Риверс или Эверс: нафантазируй личность любому. А я бы какое выбрал? – задумался он. Как-нибудь перетасовать… Гэрри Морган, Терри Риверс, Томас Уэлдон? Ни одно имя не его. Быть может, одно из них ближе прочих? Нет… если все они – реальные люди, рассудил он, тогда все важны равно. Эй, Кэмп, не в этом разве суть этой демократии, что послала тебя на… Луну? (Но я его не хочу. Пользы мне от него – что от пригоршни долларов.) Плотно сжав губы, он собрал россыпь бумажек: три листа из телефонного блокнота, две газетные вырезки, пустые задние страницы дешевой книжки, какие-то Ланьины листки – все, что он написал после «Медных орхидей». Я пообещал больше ничего не писать; Новик пообещал, что я напишу. Шкет улыбнулся, заложил одну бумажку за остальные. Вытащил «Медные орхидеи» из-под тетради, открыл, закрыл, опять открыл. Если долго держать ее на ладони, в животе ноет. До чего странный, дивный и дивно несуразный предмет! Прочесть ее целиком он по-прежнему не мог. По-прежнему пытался. И снова попытался, и снова, пока не перехватило горло, пока не вспотели предплечья, пока сердце не заколотилось там, куда он всегда мысленно помещал печень. Неприязнь или неловкость этого не объясняли. Скорее сама книжка вклинилась в некое уравнение, где ей не место, во всех покоях его сознания взрывая гиперрадикалы и дифференциалы. Он глянул на тетрадь, прочел то, что было на следующей после списка странице: