Дальгрен

– Уж не знаю чего, – ответил Шкет, – но, похоже, не без успеха. – Все мускулы лица напряглись; он опять вышел в коридор.

В гостиной шумели. Донесся смех Кошмара. Его прорезал смех Леди Дракон.

Словно внезапно обжегшись, Шкет пощупал под жилетом на спине и вытащил книжки из-под ремня. Обе помялись. У одной потерта и грязна передняя обложка. У другой задняя.

– Эй, ну кончай, солнце, кончай! – завопил Кошмар. – Ты чё со мной делаешь, а? Ты чё… – И взрыв хохота.

– Я только спросила, – с истерической расстановкой объявила Леди Дракон, – не хочешь ли ты, сука, кофе… – Последний слог обратился в визг, рассыпался контрапунктом Кошмарову смеху, и оба плюхнулись в цистерну веселья.

Шкет укрылся в туалете.

Спустив штаны до колен, сел. От беглого пузырька свело живот; судорога прошла. Он испустил газы и понял, что в брюхе ничего нет.

Он перевернул книжки, полистал одну, затем другую. Собрался хотя бы одно стихотворение прочесть целиком. Спустя минуту заметил, что раздумывает не о том, какое прочесть стихотворение, а в какой книжке его прочесть. Неуют в животе – это что, призрак газов? Нет.

Он положил по книжке на ладонь, покачал. На написание всего этого было потрачено время. Время – это утра, когда морщился лоб и услужливо стихала трава за краем одеяла; вечера в баре, где свет свечей размечал бутылки с разным содержимым разной высоты, как поршни в двигателе; обрушенные бордюры по бокам, а он сидел, и кончик ручки жег ему средний палец. Пока писал, не думал хоть что-нибудь вернуть. Но перспектива публикации как-то убедила его, будто творится магия, которая отчасти вернет ему in tacto (не memoriam)[40] то, что расшвырял этот город. Ныне, пред лицом дефективных объектов, это убеждение опознано по своей ложности. Но едва оно, спастическое и спотыкливое, умерло, пнув его в живот, он понял, что оно было подлинно и несомненно, как любая среда – как воздух для птицы, вода для рыбы, земля для червя.

Он был обессилен – бессилием, что истребляло нужду. А постижимой виделась только нужда попытаться вновь; написать новые стихи, составить из них книжку, репродуцированием придать ей подлинности, дать этому глюку еще один шанс!

Писать ему было нечего. Не приходило в голову, каким будет еще одно его стихотворение, как оно запоет, как оно хотя бы выглядеть-то будет? Вот почему, подумал он, это называется «творение»? Текстура глаза, рябь воздуха вокруг поглотили всё. Ничего не осталось (…о том, что ты видишь вокруг, что творится с тобой, что ты чувствуешь. Нет). Нет. Что-то должно быть… сотворено. Как было сотворено вот это.

Напряглась мышца плеча.

Некогда он таких вещей боялся:…от стенки сосуда отрывается тромб, мчится к сердцу, закупоривает клапан! Привычка вызвала дрожь.

Дыхание перехватило, а он ухватил штаны и книжки, которые уронил. Манекен, закованный в цепи и окровавленный, прислонялся к бачку и снизу вверх благостно лыбился левому соску Шкета. Тот почесал сосок, вновь сунул книжки под ремень и вышел.

В комнате у Денни взобрался по лестнице – сразу на вторую перекладину. Подбородок сровнялся с платформой.

– Эй, просыпайся!

Денни не проснулся, поэтому Шкет долез, оседлал его и обеими руками обхватил за голову.

– Эй!

– Блин!.. – Денни попытался перекатиться на спину. Одна рука вырвалась и замахала. – Блядь, ты чего?..

– Давай вставай! – Шкет усилил хватку, и руки Денни сжали ему запястья.

– Ладно! – сказал Денни; щеки ему сплюснуло, и голос исказился. – Ёпта, чувак. Встаю, встаю, видишь?..

– Отведи меня к Ланье. – Шкет убрал ногу и сел на пятки. – Ты же знаешь, где она живет, да? Ты ее туда провожал. Ты знаешь!

Денни заворчал и приподнялся на локтях. У его головы на мятой зелени валялись сапоги и цепи. Кожаная пола жилета распахнулась, открыв порозовевшую полосу поперек восковой грудной мышцы.

– Ну типа да.

– Поднимайся, хуесос. – Шкет взмахнул рукой. – Я хочу к ней в гости.

– Хорошо, хорошо. – Денни закинул руку за голову, нащупал сапоги, принялся их надевать. Один раз поднял голову и сказал: – Ёпта!

Шкет ему ухмыльнулся:

– Шевели булками.

– Иди нахуй, – сухо ответствовал Денни и просунул голову в гремящие цепи. – Пошли. – Сбросил ноги с края платформы и спрыгнул.

Подождал в дверях, пританцовывая; Шкет слетел по лестнице.

– Куда торопиться-то? – спросил Денни. – Эй, не толкайся, ну? – потому что Шкет выпихнул его в коридор.

– Тебе не больно, – сказал тот. – А ты знал, что Доллар отметелил какого-то пацана трубой до смерти?

– Чё? Когда?

– Вчера.

Денни попытался присвистнуть. Сначала вышел писк, а потом только воздух.

– Доллар совсем больной на голову, ты в курсе? То есть он всегда был ненормальный. Блин, да в гнезде все белые – психи.

– А то. – Шкет довел Денни до передней двери.

– А зачем он так?

Шкет пожал плечами:

– Без понятия.

Дверь отворилась. Вошел Тринадцать (за ним Кумара) и огляделся, будто ожидал чего-то… иного.

– Эй, Шкет! О, привет, друг, хотел поговорить. Знаешь Доллара? Ну, короче, мы только пришли, но… мне вчера сказали, он перекладиной с замка одного пацана отдубасил до…