Дальгрен

Шкет отслоил следующую бумажную ленту. Первые два слова в первой строке первого стихотворения переставлены местами…

– Держите! – Мистер Новик протянул ему карандаш. – Нашли ошибку? – Он засмеялся: – Ну тише, необязательно так вгрызаться! Погодите! Бумагу порвете!

Шкет расправил плечо, распрямил хребет и расслабил пальцы на желтой палочке. Снова задышал.

– Они же поправят, да?

– Ну конечно. Вы затем и проверяете.

Шкет прочел и вспомнил:

– То, что мне нравится, – оно, ну… – Он потряс головой, поджал губы. – Я тут ни при чем: как будто кто-то другой писал про то, о чем я когда-то думал. Довольно странно. А то, что мне не нравится, – ну, как я писал это, я помню, о да, – одно слово, потом второе, потом третье.

– Тогда почему вы больше не будете писать?..

Но Шкет нашел еще ошибку.

– Возьмите, – сказал Новик. – Вы бы положили гранки на тетрадь – так писать легче.

Когда Шкет добрался до середины следующей ленты, Новик задумался вслух:

– Может, оно и к лучшему, что больше вы ничего не напишете: иначе вам пришлось бы вникать во всякую скукотищу – отношения с читателями, отношения между вашей личностью и вашей поэзией, отношения между вашей поэзией и всей поэзией до нее. Вы сказали, что не писали этих заметок, и я все пытаюсь понять, случайно так вышло или это осознанная отсылка: вам удалось почти дословно воспроизвести одну мою любимую строку из «Метаморфоз» в переводе Голдинга.

– Ммм?

– Вам знаком этот текст?

– Большая бело-зеленая книжка, мягкая обложка? Ими Шекспир в некоторых пьесах пользовался. Я прочел где-то первую половину. Но ни одной строки не вспомню – во всяком случае, нарочно. Может, нечаянно так получилось?

Мистер Новик кивнул:

– Вы меня поражаете. И я подозреваю, моя узколобость выдает во мне довольно мелкую личность. А та строка, о которой говорю я, все равно из последней книги. Вы до нее не добрались. Скажите, а кто, по-вашему, должен читать ваши стихи, когда они выйдут?

– Ну, видимо, те, кто… короче, все, кто любит стихи.

– А вы любите?

– Ага. Я их читаю, наверно, больше всего.

– Да, это меня не удивляет.

– Знаете, в книжных возле школ, или в Нью-Йорке, в Виллидж, или в Сан-Франциско – там целые отделы поэзии. Много чего можно прочесть.

– Почему стихи?

Шкет пожал плечами:

– Они обычно короче рассказов.

Новик явно глотал смех. Шкет смутился.

– И больше вы писать не будете?

– Слишком сложно. – Шкет опустил взгляд. – В смысле, если так и дальше, меня это, по-моему, убьет. Я раньше не писал, поэтому не понимал.

– Это грустно… нет, я могу честнее. Это страшно – художнику смотреть, как другой художник, любой другой художник отворачивается от искусства.

– М-да. – Шкет поднял глаза. – Я понимаю. Я понимаю, правда. И мне жалко… жалко, что я вас так пугаю. Что такое? Ну что с вами такое?

– Ничего, – покачал головой Новик.

– Мне жалко, что я вас пугаю, – повторил Шкет. – Последний стих… – Он перебрал гранки. – Вот вы что скажете? В сравнении с остальными?

– Метрический? Ну, он же не закончен. Мы напечатали до того места, куда дошли вы. Я как раз хотел поинтересоваться…

– А то, что уже есть, вам понравилось?

– Честно говоря, по-моему, он слабее многих других. На четвертый или пятый раз я увидел, что ткань его способна расцвести очень богато. Но язык не такой изобретательный. И не такой чистый.

Шкет кивнул.

– Естественный ритм речи, – вслух задумался он. – Я должен был это написать. И получилось довольно фигово, да? Нет, вряд ли я еще что-нибудь напишу. И вдобавок, вряд ли меня еще когда-нибудь напечатают?.. – И он вопросительно задрал бровь.

Новик, поджав губы, поразмыслил.

– Я бы мог ответить: я, если честно, считаю, что думать об этом незачем. Или что, помнится мне, между моим первым сборником стихов и вторым прошло лет одиннадцать. Или что вы, по-моему, просите подтвердить то, что не имеет отношения к поэзии.

– А еще что вы могли бы ответить?

Губы у Новика разжались.

– Я бы мог ответить: «Да, возможно, вас больше не напечатают».

Шкет мимоходом ухмыльнулся и вернулся к гранкам.

– Очень глупо брать на себя такие обязательства – будете писать, не будете писать. Если написали это, напишете еще. А если пообещаете себе не писать, будете страдать, нарушив обещание, вот и все. Да, немалая часть меня противится тому, что художник бросает искусство. Но сейчас говорит другая часть. Уверяю вас.

Мыслями Шкет обратился к Ланье.

Отодвинул эти мысли, задумавшись: «Метаморфозы» в переводе Голдинга? Он видел книжку на дюжине полок в дюжине книжных, столько же раз брал в руки, прочитывал заднюю обложку, первую страницу предисловия, пролистывал страницы три-четыре, не в силах одолеть больше трех-четырех строк на каждой. (И та же история, сообразил он, вышла с «Паломничеством».) Первая половина? Да он и страницы подряд не осилил! Поэзия, подумал он. Если она подталкивает меня вот так врать, надо ее бросить.

Последние полдюжины листов Шкет правил в тишине, пропитанной виденьями. Перевернул листы обратно, схлопнул с шорохом сухих перьев.