Дальгрен

– Ценность нашей работы? – (Шкет снова опустил глаза и вернулся к чтению.) – Те, кто ничего не создает, неизменно полагают, что на некоем зачаточном уровне создателю она ведома. Но список нобелевских лауреатов, к которому я так близко подбирался уже трижды, ныне забит посредственностями, лишенными ясности и глубины, невнятными и неважными; их восхваляли при жизни, и умерли они наверняка в убеждении, что им удалось существенно развить свой язык. Ваша мисс Дикинсон умерла, равно убежденная, что никто никогда не прочтет ни одного написанного ею слова, а она – один из ярчайших поэтов вашей страны. Художник просто-напросто не может доверять публичным знакам почета. А приватные еще обманчивее.

Шкет перевернул очередной лист.

– Вы разговариваете сам с собой. – Не поднимая глаз, он гадал, какое у Новика лицо.

– Безусловно, – сказал тот после затянувшейся паузы.

– Вы правда боитесь, что ваши тексты никчемны.

Новик помолчал.

В этом молчании Шкет подумал было глянуть на него, но не стал.

– Когда я не пишу, у меня нет выбора: я обязан считать их никчемными. Но когда я работаю – пишу, правлю, леплю и полирую, – я, по той же логике, вынужден считать, что ничего важнее в мире нет. И любой другой подход вызывает у меня сомнения.

Теперь Шкет поднял голову; гримаса, покидавшая лицо Новика, была серьезна. Но ее уже сменяли приметы смеха.

– Ах, когда я был молод, совсем юн, каким мне прежде виделись вы, помнится, я с невероятным усердием трудился над переводом «Le Bateau ivre»[29]. И вот на почтенном, хотя и несколько многословном пороге старости, вчера вечером, когда все разошлись, я сидел и работал в парадной библиотеке Роджера – при керосиновой лампе, электричества в том крыле уже нет – над «Le Cimetière marin»[30]. Совершенно такой же порыв. – По-прежнему смеясь, он покачал головой. – Нашли ошибки?

– Э, – сказал Шкет. – На первых трех листах нет.

– Я вчера весь день и почти весь день сегодня сверял их с вашими чистовиками. Кое-где задавал вопросы. Вы до них доберетесь.

– Где?

– Первый ближе к началу. – Новик отставил чашку и склонился над плечом Шкета. – На следующей полосе. Вот. Это то стихотворение, которое у вас на голубом листке, отдельно, просто в тетради лежало. Вам его, я так понял, кто-то другой записал. Вы, часом, не хотели поставить запятую в третьей строке? Я сверил с версией в тетради, и запятой нигде нет. Если б не фразировка, я бы и не…

– В тетради-то запятая вроде есть? – Шкет нахмурился и полистал рукописные страницы. Глаза спотыкались на словах, тщась не застревать в промежутках, пока он не отыскал нужную. – Нету. – Он поднял голову. – Я думал, что вписал.

– То есть она там и вправду нужна. Вот, возьмите карандаш. Вычеркните знак вопроса у этой строки, и все. Я подозревал, что вы… что такое?

– Я думал, что поставил запятую. А я не поставил.

– Ой, да я постоянно вижу, что напропускал слова, хотя был уверен, что в первой версии они были…

– Вы…

Мистер Новик хотел задать вопрос, смутился его и снова перевел взгляд на строку.

– …просто прочли и поняли, что я хотел там запятую?

Новик начал было произносить несколько вещей разом, но умолк (легонько кивнув) еще до голоса, будто ему стало любопытно, какое выйдет молчание.

Две эмоции когтями драли изнанку Шкетова черепа. Страх – и в него Шкет вгляделся пристально: это что, вегетативные нервы чудят, и потому поясница повлажнела, сердце заколотилось, колени заходили ходуном, как моторы? Это же просто запятая, я где-то посеял мельчайший осколок молчания – всего-навсего паузу. А дрожу, как свечи у Тедди в баре. И радость, что смела и стерла этот страх, – радость от почуянной общности. (Новик понял!) Пытаясь обуздать эту радость, Шкет сказал себе: там две фразы – чего бы Новику и не понять? Опустил голову, собрался продолжить; глаза повлажнели, и чувство разодрало такую логику в клочья. А заодно и тьму, что гнездилась под нею. Он ждал, что от их столкновения пойдет волна. Но точно два водоворота, крутящихся в разные стороны, они слились – и погасили друг друга. Он моргнул. На тыл ладони с ресниц плеснула вода.

Плечо сзади то и дело принималось ныть – года три-четыре назад эта боль ставила его в тупик: пульсировала часами или даже сутками, а потом в мгновение ока проходила и не возвращалась, как ни тычь и ни изворачивайся. У него уже годами не…

Напрягая плечо, он прочел следующее стихотворение, и образы сталкивались в глубине глаз – суть и структура знакомы, фактура чужеродна, чужеродна и тяжеловесна. Он то и дело зажмуривался, чтобы дочитать строчку в уме; глаза открывались и дочитывали ее на странице, где она требовала новых вспышек. Стеклянные шкатулки прозрачными крышками прихлопывали оглушенные чудеса. Все было безвредно, и это так ужасало, что сердце пульсировало в ямке под горлом, словно Шкет один за другим глотал камни.

– Мистер Новик?

– Ммм? – Зашелестели бумаги.

Шкет посмотрел.

Новик листал иллюстрации.

– Мне кажется, я больше не буду писать стихи.

Новик перевернул очередную черную страницу.

– Вы читаете, и вам не нравится?