Дальгрен

Беззвучная в круговороте года речь превосходит все, что я хочу сказать, во что поверить. В гнетущем эфире я набрасываю свою односложность, пробуждаясь рефлекторно, миг за мигом. Обретенная ось, миг определенности, острие под таким давлением, что вышибает некое будущее, некое прошлое, которые я предчувствую лишь ознобом, застилают слой боли неким цепким упрямым недугом, отбросами зверства, что в порошок стирает кирпич и раствор. Насколько проще были бы любые махинации, породи поляризованная перцепция столь вопиющий идеал.

* * *

Речь, написал владелец тетради напротив страницы, где сейчас писал Шкедт, всегда превосходит поэзию, как печать…

– Здрасте.

Он оторвал глаза от стойки (серебристый танцор в клетке поклонился жидким аплодисментам и шмыгнул за черный занавес), глянул вниз на собаку – та коротко гавкнула.

– Мюриэл!..

– Здрасте, мадам Браун. Давненько вас не видел.

– Странно: я вас тоже не видела. – Она засмеялась по нисходящей. – Господи, тут сегодня как в склепе. Разрешите присесть? Можете сделать вид, будто угощаете пожилую даму.

– Конечно…

– Но я помешала вам работать.

Он пожал плечами:

– У меня как бы пауза.

Когда мадам Браун села, бармен принес ей как обычно и поставил перед Шкедтом новое пиво.

– Что пишете? Опять стих?

– Длинный. В естественном ритме английского языка.

Она задрала бровь, а он рефлекторно закрыл тетрадь; а потом пожалел.

– Как там мистер и миссис Ричардс и Джун?

– Ой. – Она расплющила костяшки на древесине. – Как обычно.

– Нравится им новая квартира?

Мадам Браун кивнула.

– Я у них ужинала позавчера. А сегодня у них, я так поняла, другие гости. Весьма занятно было наблюдать, как Мэри старается меня отвадить, чтоб я ненароком не свалилась им на голову. – Она не засмеялась. – Да, они уже вполне обустроились. – Выпрямилась. – Жалко, что так мало народу. Город всех всасывает; или, может, люди просто… уходят?

Шкедт поставил орхидею на тетрадную обложку – орхидея застыла на трех самых длинных зубцах.

– Без нее нельзя, а? – засмеялась мадам Браун. – Может, и мне пора завести. Может, мне в этом опасном городе очень везет?..

Он сдвигал руки с двух сторон, пока тупые кончики пальцев не ткнулись в клетку, а острия ножей не потянули кожу между, уже обжигая – вот-вот порежут.

– Мне еще надо к ним зайти. – Он слегка раздвинул пальцы. – Насчет денег.

– Вам не заплатили?

– Пять долларов в первый день. – Он глянул на нее. – Тогда в парке вы сказали, что они заплатят пять долларов в час.

Они кивнула и тихо что-то пробормотала. Он как будто расслышал: «…бедный шкет», – но не разобрал, предшествовало ли «бедному» «вы», следовала ли за ним запятая и заглавная.

– Как они вам сказали?

Она посмотрела вопросительно.

– Что именно они вам сказали, дословно?

Она обратила свою гримасу к бокалу.

– Что, если я найду молодого человека, который поможет им с переездом, надо ему сказать, что они платят пять долларов в час.

– Мистер Ричардс?

– Совершенно верно.

– Я, помимо прочего, потому и взялся за работу. Хотя, видит бог, деньги здесь ни к чему. Но они же, видимо, понимали, что делают?

– Надо было вам с ним поговорить. Он бы вам заплатил что… нибудь.

– Пусть он заплатит, что обещал… ёпта, я же не мог спросить в последний день.

– Да, это было бы странновато.

– Значит, придется заглянуть и поговорить с ним. – Он открыл тетрадь. – Я, наверно, еще попишу, мэм.

– Очень жалко, что так мало народу. – И она оттолкнулась от стойки.

– Да рано еще.

Но она не слушала.

Он листал страницы, пока не нашел: …как печать превосходит слова. Я хочу писать, но умею пришпилить словами лишь само это желание. Вероятно, можно слегка утешаться тем, что для немногих писателей, которых я лично знал, публикация – прямо пропорционально таланту – событие, неизменно сопряженное с катастрофой. Или, может, просто так сложилось, что все они – странное собранье…

– Па-бам, – прошептал он и перелистал до пустой страницы, – па-бам, па-бам, па-бам, па-бам.

* * *

Письмо так и лежало в почтовом ящике.

Красно-бело-синяя кромка пересекала уцелевшую решетку, одинокую среди гнутых и сломанных дверок. Он, кажется, разглядел чернильный обратный адрес. Можно прикинуться, подумал он, будто там написано Эдвард Ричардс, из гостиницы в Сиэтле, штат Вашингтон, неподалеку от Фремонт-авеню, на 43-й. В густом сумраке он умел вызывать к жизни что-нибудь такое… Он повернулся и пошел к лифту.

По крайней мере, кто-то протер пол в вестибюле.

Он нажал кнопку.

Из двери пустой шахты зашелестел ветер. Он шагнул в другую.