Далеко от неба

— Всегда ненавидела художественную самодеятельность. Настоящий результат получается только у профессионалов. Неужели вы всерьез рассчитывали, что кто-то поверит вашей нелепой выдумке про неизвестного убийцу, который привез свою жертву в храм на отпевание? В общем, так. Возвращаться на прежнее место жительства, к Зарубину, вам сейчас опасно. По слухам, час назад убили Василия Боковикова. Обстоятельств я пока не знаю, в управлении почти никого не осталось. Опять-таки, по слухам, отдан приказ задержать всех, кто находится в доме Арсения Павловича. Тогда то, что там не обнаружат труп, очень даже кстати. Пока Чикин отсутствует, я еще могу что-то сделать. А вы пока побудете здесь. Отдохните, вы ведь всю ночь не спали. Потом постараюсь перевезти вас в другое место, откуда вам легче будет временно исчезнуть. Куда — пока еще не знаю, надо будет хорошенько подумать. В тумбочке термос с горячим чаем и пирожки. Желать не беспокоиться и не переживать не буду. Дела неважные и не очень понятные. Вернее, совсем пока непонятные.

Она шагнула к выходу, но у самых дверей обернулась:

— Андрей Александрович, вы действительно не знаете, кто убил Кандеева? — Не дождавшись ответа, пробормотала: — Хотя какое это имеет значение.

Громко скрежетнул ключ, закрывая дверной замок. Отец Андрей повернулся к сидящему на корточках Серуне: — Кажется, наша задумка приказала долго жить.

— Я все, как договаривались. По инструкции… Слово в слово, — стал было оправдываться Серуня.

— Посреди ходим сетей многих. Избави, Господи, нас от них и спаси нас, Блаже, — перекрестился отец Андрей.

— Чего? — не понял Серуня.

— Поспим для сил будущих сколько удастся, а там как Бог даст. Праведный спасется, а грехам свой счет. Кстати, обратили внимание, что она сама ничего не может понять. Это обнадеживает.

Отец Андрей лег на неудобную узкую скамью, предназначенную, видимо, для несуществующих наркоманов, и закрыл глаза.

Серуня, сгорбившись, сидел на полу и что-то чуть слышно шептал.

— Что-что? — разобрав какое-то слово, приподнялся отец Андрей.

— Баба Груня теперь от горя помрет, — невнятно не то от слез, не то от заложенности носа еле выдавил из себя Серуня.

— Мне кажется, нам слишком настойчиво пытаются навязать эту версию. Заметили, она сказала, что это только слухи. А слухи — это только слухи. Хотите верьте, хотите нет — все только начинается.

— Тельмяка предупредить надо, — помолчав, сказал Серуня.

— Кого? — не понял отец Андрей.

— Мишку. Тельминова.

— Думаю, он сам догадается. Увидит, что мы исчезли, что-нибудь придумает. У него соображаловки на всех нас, вместе взятых, хватит. А пока давайте все-таки поспим.

И в который уже раз за сегодняшнее утро отец Андрей закрыл глаза, пытаясь заснуть.

Часть II

Место, где была намечена переправа, врезалось длинной каменистой косой в беспокойную шиверу реки, кипевшую белыми бурунами вплоть до противоположного берега — единственная, хоть и очень опасная для переправы, мель на почти стоверстном стремительном беге реки, тесно сжатой крутыми скалистыми берегами. Преследователи, обошедшие еще прошлой ночью по увалу казацкий конвой, долго не могли прийти к согласию — встретить ли отряд всеми силами из засады на открытом пространстве косы и, пользуя неожиданность и численное превосходство, вступить в бой, разместив стрелков в прибрежных зарослях и скалах, или поделить силы, выслав часть их на противоположный берег для скрытой засады, на случай, если кто-то из казаков сумеет отбиться и погонит коней через шиверу.

— Нас хоть и поболе, только казаки — народ служивый, обученный. И что мы следом поспешаем, давно уже прознали, — не очень разборчиво басил вожак приисковой шпаны Семен Шушканов, прозванный Гуняем за страшный шрам, рассекший нижнюю губу и подбородок. Шрам не скрывала ни клочковатая светлая борода, ни несуразные топорщившиеся усы, и когда Гуняй улыбался, что, впрочем, случалось весьма редко, казалось, что губа и подбородок вот-вот разойдутся, обнажая нижнюю, почти без зубов, челюсть и из-под серой бугристой кожи проглянет жуткий оскал черепа.

— Так это мы когда были следом, дядя, — возразил цыганистого вида верткий, как вьюн, беглый каторжник Митька Трюхтя, три года назад едва избежавший у себя на родине в Верхнеудинске самосуда озверевших мужиков за жестокое, бессмысленное убийство на таежной заимке старой бабки и двух малолетних мальцов. — Ныне вроде навыворот. Оне смышляют, что мы назади канаем, за охвостье свое сторожатся, а мы их спереди понужнем. Куды им тогда деваться?

— Когда тебя в угол загонят, найдешь куды деваться, — раздраженно пробубнил Гуняй. — Вы, как желаете, а только я своих ушкуйников на ту сторону уже отослал. Береженого Бог спасает. Всех разом все одно не стрелим, а кто через воду наладится, тем с той стороны укорот получится. Сколь дней на хвосте пялились, грех будет — хоть одну душу выпустить за напраслину. Окончится все, никто ни об чем знать не должон. Сгинули казачки и сгинули. В тайге к закону не прислонишься. Она сама не хужей закона твое место определит. Понял, нет?