Далеко от неба

Василий осторожно поднял ведро над ее головой. Серебряная от проглянувшего полумесяца ледяная вода высветила прекрасное нагое тело. Любаша даже не дрогнула, стояла неподвижно. Потом открыла глаза и тихо сказала: — Теперь неси, куда хочешь.

Наступившая ночь помнилась им потом не столько физической близостью, ошеломившей их обоих своей долгой ненасытностью, сколько не привычной для нее и для него осторожностью и нежностью, с которой они любили друг друга. Словно боялись обидеть друг друга неосторожным, неловким движением, сгоряча вырвавшимся словом…

Уже светало, когда с трудом отстранившись от Василия, Любаша вдруг тихо и счастливо засмеялась.

— Не умею целоваться… Так и не научилась. Противно всегда было. А с тобой — дыханья не хватает. Век бы так…

Отстранилась.

— Ты-то где выучился?

— Я тоже, может, в первый раз так-то.

Любаша догадалась, что это правда или почти правда. Смущенно улыбнулась.

— Не подумай чего, это я так… Мне про тебя все знать хочется. До последней родинки. Зачем ты только здесь объявился? На мою погибель, видать. Чего тут только о тебе ни плели. А как слух прошел, что посадили, — успокоились. И ждать никто не ждал, что появишься. Одна я ждала.

— Да ты меня и не знала.

— Не знала. А ждала. Как увидала тогда, сразу поняла — все! Пропала баба-девка на веки вечные. Назад не поворотить и на месте стоять сил никаких. Сам не подойдет, думаю, укараулю минутку, на шею брошусь — делай со мной, что хочешь, собачонкой следом побегу.

— Не из таких ты.

— Не из таких, а за тобой теперь, куда скажешь. Одно понять не могу — за что они на тебя так?

— Сам толком еще не понял. Я ведь сюда и возвращаться-то не собирался. Знал, какие тут дела — мать писала. Иван тоже раз проговорился: «Лучше, братишка, не возвращайся. Живем, как в тумане — на два шага вперед не видать. И дышать затруднительно». А тут, как раз под руку, дружок с наших мест, с соседнего района. Вместе в госпитале кантовались. Поедем, зовет, к нам. У нас тайга, считай, нетронутая. Выберем ухожья из самых наилучших и будем полными хозяевами. Ну и купился дурак, поверил.

— Обманул?

— Да он и сам не знал, что у них там за последние годы завязалось. Не хуже, чем у нас здесь сейчас. Новые хозяева жизни объявились, ну и свои законы стали устанавливать. Законы, в смысле — никаких законов. Чем больше ухватишь, тем больше уважения. Кто сильнее, тот и сверху. От тайги только ошметки летят по чужим ртам и по чужим карманам.

— А то везде сейчас не так.

— Может, везде, может, нет. В каждое ухожье не насунешься. Только чем так жить, лучше на этой позиции не окапываться. Первым же снарядом накроет. Наш старлей нам как говорил: — «Противник всегда старается свой порядок боя навязать. Согласишься на него — пиши пропало».

— Не согласились?

— Не согласились.

— И что?

— Да ничего. Нет, сначала мы им там шороху навели. Кое-кого из самых даже под статью подвели.

— Посадили?

— Посадили. Нас.

— За что?

— Подставу организовали. И еще всякой фигни нагребли. За то, что не на тех хвост подняли. Если бы не старлей, я бы еще нескоро сюда добрался. Хоть и с одной ногой, а до самого президента дошел. Я, говорит, за своих ребят головой и душой ручаюсь. Не могу я теперь его подвести. И за Ивана им никогда не прощу, и за Арсения, и за пацанку, и за тебя.

— Боюсь я, Васенька. Прямо не знаю как боюсь.

— Это ты-то?

— За себя нисколечко, а за тебя сердце заходится. Один против всех.

— За это не боись. Нас таких уже, считай, полноценная рота набирается. Вполне можно и оборону держать, а то и в атаку.

— Меня в свою роту зачислишь?

— Куда ж ты теперь от меня? Сама говоришь — ни амуниции, ни фамилии. Так что ставлю тебя на довольствие, одежонку сейчас какую-нибудь подберем. И на фамилию свою переведу, если не против.

Счастливая Любаша уткнулась лицом ему в грудь и тихо прошептала:

— Я теперь от тебя ни на шаг.

Улыбающийся Василий после этих ее слов вдруг нахмурился и, поглаживая густые рыжие волосы только что объявленной жены, виновато забормотал:

— Тут такое дело, Любань… Меня там уже мужики дожидаются. На днях еще сговорились. Надо на недельку-другую в тайгу смотаться. Срок, считай, через час. А ты пока здесь отсидись, в себя приди. Матери скажу, она одежку приволочет и остальное, что надо. Не показывайся только никому. Если братан не проговорится, никто и знать про тебя не будет. Пусть думают, что хотят. Вернусь, тогда воткрытую объявлю: кто мою жену пальцем или словом каким заденет, пусть потом на свою дальнейшую жизнь не обижается.

Любаша резко приподнялась и уставилась в глаза Василию. Тот, не выдержав ее взгляда и затянувшегося молчания, глаза отвел. Голосом, в котором зазвучали неожиданные слезы, спросила:

— Ты что, не слышал, что я тебе только что говорила?

— Ну.

— Что «ну», что «ну»?

— Ну, слышал.

— Слышал, да на свой лад повернул. Нет, Васенька, нет, мой милый, тайгу я не хужей твоего знаю. Принял меня под свое командование, вместе теперь воевать, вместе помирать.

— Я вроде помирать еще не собираюсь.