Далекие часы

Папа поднял руку и нахмурился, глядя на нее, сжал пальцы, сминая невидимый листок бумаги, и сокрушенно вздохнул.

— Мы считали, что поступаем правильно. Мы старались, как могли.

— Я знаю.

— Твоя мама…

Он сдвинул брови, сражаясь с горем, и мне даже захотелось положить конец его страданиям. Но я не могла. Я так долго ждала эту историю — в конце концов, она объясняла мой обморок, — и я жадно впитывала все крохи, которые отец предлагал. Следующие фразы он подбирал с такой осторожностью, что больно было смотреть.

— Твоя мать восприняла это особенно тяжело. Она винила себя. Она не могла примириться с тем, что случившееся… — он сглотнул, — случившееся с Дэниелом — несчастный случай. Она вбила в голову, что сама это на себя навлекла, что заслужила потерю ребенка.

Я онемела, и не только потому, что его рассказ был таким ужасным, таким печальным, но и потому, что он вообще со мной поделился.

— Почему же она так решила, как, по-твоему?

— Даже не представляю.

— Болезнь Дэниела не была наследственной.

— Нет.

— Это было просто…

Мне никак не удавалось найти нужные слова, в голову приходило только «одно из тех событий».

Он перекинул обложку блокнота, аккуратно положил его на «Слякотника» и убрал их на прикроватный столик. Очевидно, сегодня вечером мы не будем читать.

— Иногда, Эди, чувства человека иррациональны. По крайней мере, на первый взгляд. Нужно копнуть чуть глубже, чтобы понять их истоки.

Я смогла лишь кивнуть, потому что день и так был странным, а теперь еще и отец напомнил мне о тонкостях человеческой психологии; все это было слишком необычно, чтобы переварить так легко.

— Я всегда подозревал, что это как-то связано с ее собственной матерью, их ссорой много лет назад, когда твоя мама была еще подростком. С тех пор они отдалились друг от друга. Подробностей я так и не выяснил, но что бы ни говорила твоя Ба, Мередит вспомнила это, когда потеряла Дэниела.

— Но Ба никогда не причинила бы маме боль, нарочно, по крайней мере.

Он покачал головой.

— Неизвестно, Эди. Люди способны на многое. Мне никогда не нравилось, как твоя Ба и Рита вместе нападали на твою мать. От этого у меня во рту возникал гадкий привкус. Они объединились против нее и использовали тебя, чтобы вбить клин.

Его мнение о ситуации тоже меня удивило, меня тронула забота, прозвучавшая в его голосе. Рита намекала, что мама и папа — снобы, что они смотрят на своих родственников сверху вниз, но после папиных слов… я уже не была уверена, что все так просто.

— Жизнь слишком коротка для размолвок, Эди. Сегодня ты здесь, завтра — нет. Не знаю, что случилось между тобой и мамой, но она несчастна, и это делает несчастным меня, а я еще не слишком дряхлый старик, который поправляется после сердечного приступа, и мои интересы надо принимать во внимание.

Я улыбнулась, и отец тоже.

— Помирись с ней, Эди, милая.

Я кивнула.

— Мне надо избавиться от забот, если я хочу разобраться в этой истории со «Слякотником».

Позже вечером я сидела на кровати, разложив перед собой страницы с объявлениями о сдаче жилья, обводя кружками квартиры, которые даже не надеялась арендовать, и размышляла об эмоциональной, забавной, смешливой, ранимой молодой женщине, с которой мне не довелось познакомиться. Загадке на одной из старых фотографий — прямоугольной карточке с закругленными уголками и мягкими, выгоревшими на солнце цветами — в поблекших брюках-клеш и блузке в цветочек, держащей за руку маленького мальчика со стрижкой под горшок в кожаных сандалиях. Мальчика, который любил прыгать; смерть которого потом погубила ее.

Еще я думала о папином предположении, будто мама винит себя в смерти Дэниела. Считает, что заслужила потерю ребенка. Папин тон, или, может, использованное им слово «потеря», или подозрение, что это как-то связано с ее ссорой с Ба, напомнило мне о последнем мамином письме к родителям. Мольбах о том, чтобы остаться в Майлдерхерсте, уверениях, что она наконец нашла свое место, что ее выбор не означает, будто Ба «потеряла» ее.

Здесь явно имелась какая-то связь, но моему желудку было наплевать. Он бесцеремонно прервал мои рассуждения, напомнив, что после лазаньи Герберта я не проглотила ни кусочка.

В доме было тихо, и я осторожно направилась по темному коридору к лестнице. Я почти добралась до места, когда заметила тонкую полоску света под дверью маминой спальни. Я помедлила; в ушах звенело обещание, данное папе, сущий пустяк: наладить испорченные отношения. Шансы преуспеть были невелики — мама как никто умеет грациозно скользить по тонкой корочке льда, — но для папы это было важно, так что я глубоко вдохнула и чуть слышно постучала в дверь. Ничего не случилось, и на мгновение мне показалось, что все обошлось, но затем с той стороны долетел тихий голос:

— Эди? Это ты?

Открыв дверь, я застала маму на кровати под моей любимой картиной с полной луной, превращающей смоляное море в ртуть. Мамины очки балансировали на кончике носа, а на коленях лежал роман «Последние дни в Париже». При моем появлении она моргнула, ее лицо было напряженным и неуверенным.

— Я заметила свет под дверью.