Далекие часы

Я вспомнила запоры на окне детской; Перси Блайт обмолвилась, что у Раймонда был пунктик на вопросах безопасности из-за какого-то случая в детстве. Кажется, папа попал в самую точку.

— Охотно верю.

Он нахмурился.

— Но я все равно не понимаю, как это связано со рвом в Майлдерхерсте. И как испачканное илом тело мальчика превратилось в мужчину, живущего на дне илистого рва. И почему описание выходящего из рва мужчины такое яркое…

В дверь тихо постучали. Мы оба подняли глаза и увидели маму.

— Я не хотела мешать. Просто пришла спросить, допил ли ты чай.

— Спасибо, дорогая.

Отец протянул чашку, и она помедлила, прежде чем забрать ее.

— Вы здесь так заняты.

Мама изобразила повышенный интерес к капельке чая на внешней стороне чашки. Вытерла ее пальцем, старательно не глядя в мою сторону.

— Мы разрабатываем нашу теорию.

Папа подмигнул мне, к счастью не подозревая, что холодный фронт разделил его комнату надвое.

— Значит, вы не скоро закончите. Пойду спать. День выдался нелегким. — Мама поцеловала папу в щеку и кивнула в мою сторону, по-прежнему отводя глаза. — Спокойной ночи, Эди.

— Спокойной ночи, мама.

О боже, какими натянутыми были наши отношения! Я не стала смотреть вслед матери, резко погрузившись в распечатку на коленях. Это были скрепленные степлером страницы со сведениями, которые мисс Йетс раскопала об институте Пембрук-Фарм. Я пролистала вступление, в котором приводилась история группы: в 1907 году ее основал некий Оливер Сайкс. Имя показалось мне знакомым, я напрягла память и сообразила, что это тот самый архитектор, который построил круглый пруд в Майлдерхерсте. Логично; если Раймонд Блайт собирался оставить деньги группе борцов за охрану природы, у него имелись основания ими восхищаться. Следовательно, он привлек тех же самых людей к работе над своим драгоценным поместьем… Дверь маминой спальни захлопнулась, и я вздохнула с некоторым облегчением. Я отложила бумаги и ради папы постаралась вести себя непринужденно.

— Знаешь, папа… — Горло словно натерли песком. — Мне кажется, ты напал на след; я имею в виду ту историю с озером и маленьким мальчиком.

— Послушай, Эди…

— И я совершенно уверена, что это могло послужить источником вдохновения для романа.

Он закатил глаза.

— Да забудь о книге. Обрати внимание на маму.

— На маму?

Папа указал на закрытую дверь.

— Она несчастна, и мне это не нравится.

— Тебе кажется.

— Я же не сумасшедший. Она неделями бродит по дому как тень, а сегодня пожаловалась, что нашла в твоей комнате страницы с объявлениями о сдаче жилья, и разрыдалась.

Мама была в моей комнате?

— Она плакала?

— Она всегда очень глубоко переживает. У нее душа нараспашку. В этом отношении вы удивительно похожи.

Не уверена, намеренно ли он ошарашил меня своим заявлением, но при упоминании о том, что у мамы душа нараспашку, я испытала невероятное замешательство и потеряла всяческую способность настаивать на том, что он безнадежно ошибается, считая нас похожими.

— Что ты имеешь в виду?

— Эта черта мне особенно в ней понравилась. Твоя мать так отличалась от суровых девиц, которых я встречал до нее! Когда я впервые ее увидел, она рыдала как дитя.

— Правда?

— Мы были в кино. Случайно оказались в зале одни. Фильм был не особенно грустный, насколько я мог судить, но твоя мама весь сеанс проплакала в темноте. Она пыталась это скрыть, однако когда мы вышли в фойе, ее глаза были красными, что твоя футболка. Я пожалел ее и решил угостить пирогом.

— Из-за чего она плакала?

— Я так и не выяснил. В те дни она легко плакала.

— Не… что, правда?

— О да. Она была очень чувствительной… и забавной; умной и непредсказуемой. Она обладала даром описывать вещи так, что казалось, будто ты впервые их видишь.

Мне не терпелось задать вопрос: «Что же случилось?», но намек на то, что все это осталось в прошлом, казался жестоким. Я была рада, когда папа сам продолжил:

— Все изменилось после твоего брата. После Дэниела. С тех пор все иначе.

Вряд ли я прежде слышала имя Дэниела из папиных уст и потому застыла на месте. Мне столько хотелось сказать, в голове вертелось столько мыслей, что я захлебнулась в словах и сумела лишь выдавить:

— О…

— Это было ужасно. — Речь отца была медленной и ровной, однако его выдала нижняя губа, странно, непроизвольно дернувшаяся, отчего мое сердце сжалось. — Ужасно.

Я легонько коснулась его руки, но он, похоже, не заметил. Его глаза пристально смотрели на участок ковра у двери; он тоскливо улыбнулся чему-то невидимому и добавил:

— Он часто прыгал. Любил прыгать. «Я прыгаю! — кричал он. — Смотри, папа, я прыгаю!»

Мне было легко представить своего маленького старшего брата, сияющего от гордости и неуклюже скачущего по дому.

— Как жаль, что я не знала его.

Папа накрыл мою ладонь своей.

— Мне тоже.

Ночной ветерок взметнул занавеску у моего плеча, и я задрожала.

— Я привыкла думать, что у нас живет привидение. В детстве я иногда слышала ваши с мамой разговоры; слышала, как вы произносите его имя, но когда бы ни заходила в комнату, вы умолкали. Однажды я спросила маму о нем.

Оторвав взгляд от пола, папа посмотрел мне в глаза.

— Что она ответила?

— Что я выдумываю.