Дайте точку опоры

На столе Смирницкого, покрывая с верхом пепельницу, громоздился ворох красно-зеленых лощеных оберток от «барбариса»: накануне старший консультант был «свежей головой», читал номер до гимна и опять боролся с бесовским искушением: два примятых сигаретных окурка торчали из-под горки оберток. «Сдает железный человек!» И тут же Костя подумал: если придет майор Беленький, успеет раньше уборщицы (она убирала в соседнем кабинете, рядом с дверью стояли плотно набитые бумажные мешки), то держись сегодня старший консультант — подначки будут сыпаться весь день, уж майор не спустит и, словно хоботок злой осенней мухи, станет впиваться, больно и въедливо. Костя отчетливо представил, как тот уставится на Смирницкого — не то серьезные, не то насмешливые глаза не смигнут, и не понять, что там, за этой масляной пленкой, — и медленно начнет:

— А вот был такой случай… Любопытный! Бросил также вот один курить… А в организме — бац! — перестройка. И по медицине это верно… — Помолчит майор, явно выжидая общее внимание. — Да-а, так вот… Одна нога высохла, стала палкой, левый бок выперло горбом — волчье мясо наросло. С лицом тоже хорошего мало — перекосило, один глаз выкатился из орбиты… А то еще случай…

Не выдержит Смирницкий, бескровные губы задрожат:

— Вас хоть сейчас в дипломаты… Не приглашали? Только аксессуары анекдотные обновить малость — и все.

— Ну если начальству не нравится… — с видимой покорностью проронит глуховато майор, — но только от этого правда не становится неправдой.

И замолчит, уткнется в авторскую статью, которую правит и переписывает: «стирает чужое белье». Делал он это мастерски, у него был недюжинный редакторский талант, и всякий раз, когда вставал вопрос о спасении очередного авторского «кирпича», редактор вручал майору рукопись, глядя из-под очков с прищуром, коротко пояснял:

— Придется порезвиться, Алексей Дормидонтович.

— Ладно! — Беленький небрежно бросал рукопись на стол, заваленный и без того обрывками газетных полос, письмами, листами бумаги.

И он резвился, пыхтя папиросой, изредка смачно поругивался и делал из совершенно беспомощной рукописи нечто, а то и «конфетку», и автор после, увидев ее в «живой» газете, только изумлялся — подпись под статьей его, а все — не то.

Попадаться на язык Беленького было крайне рискованно. За два года Коськин успел это понять.

Костя присел к столу. Окно с частым переплетом выходило в узкий редакционный двор. Сейчас он был забит грузовиками. В кузовах и длинных прицепах внакатку, словно бочки, громоздились тугие рулоны бумаги. Отделенное от редакционного двора высоким потемневшим забором, стояло желтое угрюмое здание в потечных рыжих полосах — там было какое-то учреждение. За воротами в дождливой мо́роси открывался другой дворик, узкий и тесный, кривой горловиной выходивший на пустынную улицу. У глухой стены справа, прилепившись к ней, будто гнезда ласточек, тянулись сараюшки, сколоченные из кусков толя, листов старой крашеной и ржавой жести, фанеры, дощечек от разобранных ящиков. Рядом с крыльцом ветхого барачного дома, под красной световой вывеской редакции, старуха в широченной грубошерстной юбке, в черной, поношенной, с кистями шали на плечах кормила голубей: «Гули, гули, гули!..»

Костя отвернулся. Открыв ящик, вытащил большую пачку писем, точно тяжелую папушку табаку, и принялся писать ответы.

Ответы на письма всегда угнетали его. Всякий раз возникало ощущение ненужности этой работы, особенно когда рьяному автору надо было отвечать жестоким и твердым отказом и приходилось изыскивать форму вежливости, писать, что «у вас то-то не совсем получилось, то-то следовало бы углубить, то-то…» Коськина эта «японская вежливость» злила: он знал, что автор будет дотягивать, дожимать, углублять, и через неделю-другую этот опус снова ляжет на стол, но поди дай письмо с твердым ответом на подпись редактору! Пожует «шеф» губами, блеснет очками:

— Понимаете, Константин Иванович, форму бы… Изыщите! — И отложит письмо в сторону.

Костя уже заканчивал ответ на восьмое письмо. Добьет, думал, до десятка и снесет на «чистую половину», в машбюро. За стеною рядом грохнула дверь. Перегородка — листы сухой штукатурки — вздрогнула. За перегородкой редактор отдела трубно высморкался в платок, потом, видно, снимал китель, звякнула железная вешалка. Теперь он облачился в привычную синюю редакционную толстовку. Костя легко мог представить себе, как в эту минуту — в толстовке, в очках с золотым узеньким ободочком, с гладко зачесанными назад темными волосами, с моложавым свежим лицом — редактор отдела мгновенно преобразился из военного человека в импозантного журналиста — «газетного волка».

Тотчас за перегородкой затрещал энергично поворачиваемый диск телефона: редактор начинал утренний, как он говорил, моцион — обзванивал авторов.