Дайте точку опоры

Однако что же было потом, после ухода Вали? Как все случилось? Не вспомнить уже? Угасает сознание, этот комочек? Нет, нет. Что же все-таки случилось? Ах, да! Сначала на наблюдательном пункте была странная тишина, будто их посадили под стеклянный колпак — звуки не проходят, но все видно: окопчик с ячейками, ольховый накатец-козырек тут, в центре, для него, командира дивизиона; коротенький, с двумя коленцами, незаконченный, всего штыка на три, ход сообщения (ночью докопают!); наблюдатели, вычислители, перископическая буссоль. А впереди, на взгорбках высот, — цепочка немецких окопов. Удивительно — не мелькнет каска, не блеснет осколком зеркальца объектив бинокля, будто окопы опустели, все живое вымерло. Да, все это видно, а тишина жуткая — звуки остаются за невидимым стеклянным колпаком. Он знал: такая тишина — предвестница недоброго. Почему они молчат? Наши — тут ясно: строгий приказ — боеприпасы беречь. Синие сумерки надвигались оттуда, из-за немецких окопов, медленно, нехотя.

А потом…

Скрежетнул утробно, будто дверь на ржавых петлях, «иван» — шестиствольный миномет, его тотчас заглушил разорвавший тишину гром слитных выстрелов. Сколько ударило орудий — он в первую секунду не мог бы сказать даже приблизительно. Над нашими окопами, впереди и справа, где на прямой наводке стояла батарея длинноствольных 76-миллиметровок, взбрызнулись султаны взрывов, дымная ядовито-черная заволочь окутала все. Может, ему всего лишь показалось: в сумеречной редкой синеве над батарейной позицией взрывом подбросило пушку — точно игрушечная, она подкинулась в воздух, медленно повернулась колесами вверх, раскинув станины, точно руки. И осела в дым. Алексей успел тогда подумать, что начался артналет (недаром стояла проклятая тишина!) и надо принять меры по защите всего НП — убрать в щели разведчиков, вычислителей и, может, приготовиться к обороне… Все это успело только промелькнуть в голове. В следующее мгновение — острый, на пределе, взвизг снаряда, глухой удар в угол НП, взрыв, сотрясший землю, султан брызнувшей земли, ядовитая гарь тротила, горячий, будто утюгом, ожог шеи, удар о стенку прохода, бросившийся к нему сержант Метельников…

И следом — новые взрывы. Кажется, снаряды рвались всюду — впереди, позади, по сторонам. Одна очередь беглого огня. Все это он успел понять, больно ударясь о глинистую стенку и падая на дно прохода.

А потом…

Были танки. Они шли деловито, как-то даже картинно выплывая из-за откоса — на пятнистых, камуфлированных боках отчетливые черно-белые кресты, — и так же деловито, короткими очередями пулеметов, постреливали по перебегавшим впереди них солдатам.

Он лежал с Метельниковым в стороне. Лежали молча — словами ужасному не поможешь. Сиплое, тяжелое дыхание сержанта Алексей слышал рядом: эти двести метров от НП — вытащить его, Фурашова, из-под танков — достались сержанту нелегко.

Потом Метельников тащил его еще неизвестно сколько, обхватив под руки, ползком, задыхаясь, и прерывисто, будто в бреду, рассказывал — возможно, чтоб отогнать страх от себя и от него, — о жизни своей, о доме, как ходил на «козах» по Каспию за красняком, о сыне Петьке, смышленом и тоже рыбаке. Метельников — здоровый балагур и весельчак с отсеченной мочкой; нередко солдаты отдавали ему свои сто граммов. За что тот, бывало, играючи перекидывал машину-другую снарядных ящиков, выгружал их в ровики и вскрикивал, как пел: «Свари, кума, судака, чтобы юшка была!»

А потом… К черту «потом»! Теперь — все! Тот комочек теплившегося сознания растворяется, угасает. Все эти «гах-гах», «бу-бу-бу» уплыли, ушли, воспринимаются как в тяжелой дремоте. Так наступает смерть? Сначала исчезает ощущение плоти, затем тает, будто щепотка снега на ладони, сознание? Как все, оказывается, просто. Поразительно просто…

На короткое время он утратил сознание. Очнувшись, услышал близкий, очень близкий, родной голос. Ваяя?! Да, это ее голос. Но откуда она здесь? Глупости, конечно. Она ведь там, у себя в санбате, в бюргерском доме, в комнатке с фигурной решеткой на окне. Галлюцинация. Все, значит. Конец…

Да нет же, нет! Он со стоном дернулся, разлепил тяжелые веки. Она была перед ним, она, Валя!

— Алеша, Алешенька… Держись. Я с тобой. Миленький! Нашли… И Метельников здесь. Спасибо ему… Теперь на носилки…

— Алексей Васильевич! — позвали его из группы, окружившей установку. — Ждем!

— Да?.. Иду! — Фурашов огляделся — солдата на дороге уже не было.

— Что с вами? — спросил генерал Сергеев.

— Да вот — солдат…

— Заблудился, кажется, чудак…

Фурашов не расслышал этой фразы.

Солдаты оказались уже на месте: накануне вечером в самой чащобе, в почти непролазной заросли кустарникового березняка, не дошили ограждение. Но пока все сгрудились на небольшой полянке — одни стояли, другие разлеглись на траве, — не приступали к работе: болтали, «смолили» папиросы — был законный перекур. На Метельникова не обратили внимания, только сержант Бобрин — он сосал окурок тоненького «гвоздика» и делал это, как всегда, серьезно и сосредоточенно, — покосившись, буркнул:

— В трех соснах заблудились? Отстаете…