Дайте точку опоры

— А-а, конечно! Конечно!.. Телефоны. Теперь лучше слышу! Рад!

— Как жизнь?

— С переменным успехом.

— Как говорится, со всеми прелестями и неприятностями? Читаю вашу газету. Бойко, бойко пишете! Иной, глядишь, так завернет — крякнешь только. Дискуссию, вижу, затеяли? Командиров пощипать, а? Мирное время? Игра в прятки! Армия — железная дисциплина, а не игра в детки-няньки!

Василину понравился собственный каламбур, он раскатился грудным смешком. Выдержав несколько секунд, пока генерал отхохотался, Яков Александрович, чуть грассируя, с мягкими нотками в голосе, покачивая головой, — ему представлялось, что так убедительнее и весомее, — принялся пояснять, что новое время диктует и новый подход, а отставать от духа времени, как известно, неразумно и опасно. «Новое время — новые песни». Он говорил минуты две, развивая свою мысль с тайной злой радостью: «Ну, захотел — получай». А на том конце провода, сидя за столом в кабинете, генерал Василин ерзал, негодуя на себя: угораздило, позвонил этому выскочке, который даже не узнал его, Василина, а теперь еще читает мораль. И, мысленно понося Князева на все лады, тоже думал: «Шельма, схватил, подсек, как пескаря! Стервец, щелкопер!»

— Ладно, ладно, — прервал он, не слушая больше убаюкивающий голос Якова Александровича. — Бог вам судья…

— Ну почему же? — мягко возразил Князев. — Наши судьи — читатели.

— Знаем, знаем! Судьи — читатели, а верховные-то прокуроры вы сами! — раскатился коротким смешком Василин. — Сам вот подался в писатели. Докладываю!

— Что ж, дело хорошее, — уклончиво ответил Князев.

— Хорошее… Черти эти издатели! Камней на дорогу накидали, лоб уже бью: то не так, это не этак! Вот и звоню: может, найдешь парня какого? Посоветоваться хотелось, как подступиться. Шишек чтоб меньше было!

«Ага, — подумал Яков Александрович, отстранив от уха трубку — она оглушительно хрипела, — о чем заговорил! Теперь ты — наш, не станешь больше хитрить. Благодетеля во мне увидишь! Только и мы не лыком шиты: не сразу получишь, проглоти сначала по самое удилище».

— Это, пожалуй, можно. Но дело добровольное.

— Понимаю! Уж придумай какой-нибудь ход. Не читать, не писать, совет только. Поговорить, покидать кости… Так у вас вроде говорят?

— Хорошо.

— Ну, жду! Приветствую!

Василин с сердцем бросил трубку на рычаг:

— Щелкопер! — Вытащив платок, отирал влажную шею. — Попотеть заставил… циркач несчастный!

Задержал руку с платком на затылке, на жесткой складке, уставился не мигая в темнеющий угол кабинета — и вдруг понял, что именно это слово, сорвавшееся неожиданно, он искал для характеристики Князева, и вновь, повернувшись к молчаливому аппарату, с ядовитым смаком сквозь злой смешок повторил раздельно:

— Цир-кач!

Сунув платок в карман, нажал кнопку звонка в приемную и, когда в проеме двери вытянулся адъютант, мрачно сказал:

— Тут позвонят эти циркачи, пропуск выпиши.

— Циркачи? — удивленно переспросил адъютант.

— Фу ты!.. Из редакции…

«Циркач, писака! Знали бы про это твои собратья, — было, в атаку с некоторыми ходил…»

2

Князев, положив трубку, стоял, не садясь в кресло, и если бы в эту минуту кто-нибудь заглянул в его небольшой зашторенный кабинет, погруженный в мягкий полумрак, то остановился бы в замешательстве. Заместитель главного редактора стоял, молодцевато выпрямившись, словно знаменитый артист перед объективом фотоаппарата, плоская грудь под кителем напряглась. Он улыбался тихо и удовлетворенно — чувствовал свою силу. Это ощущение собственной силы не могли уменьшить ни рыхлые складки кожи, предательски отвисшей ниже подбородка, ни редкие, пепельно-серые ссеченные волосы. Он любил это чувство, чувство одержанной победы, маленькой ли, большой ли, — оно не изменяло ему многие годы, даже в самые мрачные, несчастливые периоды жизни.

Да, трудная и непредвиденная победа, победа, которой Яков Александрович уже и не ждал, думая порой с содроганием о том, первом, случае, когда остался внакладе, в проигрыше. Последствия того проигрыша походили на пытку, мучительную и долгую, в которой трудно было предугадать, когда Василин нанесет удар. Теперь же ему, Князеву, ясно: этого удара он мог больше не опасаться — его не будет. Никогда! Дамоклов меч отведен…

И тот давний фронтовой эпизод уже не так противно и мрачно встал вновь перед ним.

…Серенький осенний и дождливый день, один из тоскливых дней безвременья — от золотой осени к предзимней сухости. Фронтовое небо нависало над окопами, сеяло на землю морось. В печальной тиши чернел в дымке оголенный лес. В траншеях бойцы, пригибаясь, ходили, увязая в чавкающей глинистой жиже, промокшие, грязные, коробом топорщившиеся плащ-накидки шуршали, словно берестяные.