Дайте точку опоры

Толпа улюлюкала, свистела в неистовом восторге. Для нее это было как внезапная разрядка, как цирковое зрелище, вроде выхода забавного клоуна после сложного и опасного трюка — полета под куполом. У Метельникова словно все умерло внутри, было только ожидание конца. Секундное ожидание, равное вечности.

А лось летел среди живой человеческой шпалеры, и, когда Метельникову уже представилось — сейчас конец, катастрофа, лось внезапно с утробным ревом взвился на дыбы, рванулся с бетона в сторону, на живую человеческую изгородь. Мелькнули широкие, в волнистых наростах, растоптанные копыта. Чья-то машина метнулась в бок… Удар! Там все поплыло, завертелось. Сейчас и он… Холодок небытия, леденящий и сухой, уже опахнул лицо. «А как же отец? Где он?» И тотчас возник отец. Будто ножом отсечена мочка уха, шрам через всю левую скулу отбелен инеем — метины давней рыбацкой передряги, — лицо перекошено, голос хриплый, на срыве: «Петька-аа… раз-зява-аа!..»

Все! И вдруг — это уже и отец и не отец, и говорит он сипловато-низким голосом:

— По-одъе-ем!…

Петр сидел на кровати, чувствуя испарину под мышками, на груди, мелкую дрожь в икрах. Вскидывались на двухъярусных кроватях солдаты, выходили в коридор строиться на зарядку. Сверху свесилась кудлатая голова Пилюгина. На гусиной шее, жилистой, тонкой, кожа шершавая, будто рашпиль.

— Эх, «Одесса», сон видел — закачаешься! Шуры-муры разводил. Да такие! — Он сложил три пальца в щепоть, поднес к губам, чмокнул.

— Не валяйтесь! В строй!

Это мимо прошел сержант Бобрин, голый до пояса, в бриджах, прошел неторопливо, поигрывая на ходу мускулатурой: он весь в буграх и вздутиях. Когда-то Метельников видел бронзовую скульптуру спортсмена — из детдома водили на экскурсию в музей, — точная копия Бобрина. Он тогда не удержался, потрогал: твердо и холодно. Сержант тяжеловат, скуп на слова. Разойдется какой солдат, расшумится — отрежет: «Приказ!» или «Шум — это помехи», или «Не митинг — работа» — и отойдет. Пилюгин как-то сказал: «Привык в молчанку играть! Лесорубом был, потом — радиотехником: с деревьями да с аппаратурой не больно разговоришься!».

— С тобой-то что сегодня? Мешком во сне прибили? — спрыгнув с кровати, спросил Пилюгин.

— Ничего!

Метельников сбросил на дощатый пол ноги, натянул бриджи, сапоги. Все делал механически. Он находился под впечатлением сна, словно был это внутренний зов для него, Петра Метельникова, в общем-то безотцовщины, буйной головушки, воспитанника детдома.

Гоночные машины, отец… Что-то похожее было. Видел и катастрофу. С отцом тогда, перед войной, попал на гонку. Одна из машин на всем ходу вдруг закрутилась волчком, дважды перевернулась и взорвалась. Колеса, изуродованная рама со шрапнельным свистом разлетелись в стороны… Был и крик отца, и его перекошенное лицо. Но это тогда, в шторм, когда перевернуло «козу», и кричал отец не на него, Петра, а на Савватея, ловца первой руки. Вот откуда лось приплелся? Живого не видел, разве на картинке…

И после завтрака, во время утреннего развода, Петра Метельникова не интересовал даже капитан Карась — начальник их команды, — и солдаты не раз, легонько подтолкнув Петра в строю, допытывались, что с ним: уж не присушила ли какая или не с той ноги встал, — он отмахивался, отделывался пустячными, незначащими фразами.

Карась — маленький и вроде бы круглый: впечатление возникало и от его роста, и от торопливой, семенящей походки, и от запальчивости — он по всякому поводу вспыхивает спичкой, и любой вопрос, обращенный к нему, доставляет, кажется, капитану глубокую и острую обиду, и он «заводится».

— Что? Что надо? Только и слышишь: «Товарищ капитан! Товарищ капитан!» — повторяет он с разными оттенками, передразнивая спрашивающего. — А что капитан Карась может? Что?!

И округлое лицо его, которое он пытается сделать суровым и неприступно-командирским, багровеет от натуги и возбуждения. Результат получается обратный: солдаты перемигиваются, хихикают, всерьез капитанские строгости не принимают.

Конечно, работа у него не мед, хлопотная, беспокойная. Собрали их отовсюду: кого из частей, кого прислали военкоматы — прямо с «гражданки». Таких, как сержант Бобрин, оказалось немало — радисты, электрики, механики и вот, как он, Метельников, шоферы. Всем им сказали: дело предстоит важное. Родина требует… Когда его, Метельникова, уже получившего грузовушку, отправляли из стрелкового полка, командир автовзвода, чуть заикаясь, так и сказал: «Да-авай-те, Метельников, Родина т-требует. А машины — не такие т-там будут». Будут! Глухой сказал — услышим, слепой — увидим… Пока они всего-навсего команда, и им сказали: стройте! А что они строят, и сами толком не ведают…