Дайте точку опоры

В смежной комнате — на ее застекленную дверь Валя уже успела повесить беленькие занавески — девочки давно угомонились, спали: намаялись в дороге, да и день, хотя и испорченный грозой, был для них полон новых впечатлений. Они то и дело бегали из квартиры на улицу и обратно, возбужденные новизной, открытиями. Алексей, припоминая это сейчас, улыбался, на душе был покой, расслабленность, точно прошел некое чистилище. Все походило на свалившееся с неба счастливое вознаграждение за волнения этих трех месяцев — награда добрая, тихая и покойная.

Луна — оплывший с одного края блин — заглянула в угол окна, осветила постель — сброшенное одеяло, смятую в ногах простыню. Лицо Вали с закрытыми глазами, с нечеткими кружевами теней показалось Алексею неживым. Он спросил:

— Ты спишь?

— Нет…

Она не шелохнулась, не открыла глаза. В окно вливался прохладный, послегрозовой воздух, овевал оголенные ноги Вали, и в душе у нее рождалось удивительное, давнее, такое милое, теплое ощущение, что замирало сердце. Но отчего? Ах да, ясно! Это вовсе не воздух, не его токи… Она идет по луговине в пойме тихой речки Протвы! Вода в ней среди кувшинок, их листьев, напоминающих слоновые уши, будто остановилась, застыла прозрачным студнем. Запах луговой травы чуть дурманит голову, трава щекочет голени — так мягко и нежно, что сам собой рождается смешок, и надо с усилием сдерживать его, чтоб он не прорвался наружу…

А куда она идет? Ну да, полоскать белье к шатким, из ольховин-кругляков, мосткам. Там, под нависшей ветлой, как по зеркалу, носятся в хороводе жуки-водомерки. Вот даже плечо ломит и оттягивает под коромыслом — груды мокрого белья на его концах свешиваются низко, капли, вспыхивая на секунду, роняются в траву. На взгорке, позади — дома. Их десятка полтора — словно высыпанные из пригоршни, они стоят вразброс. С краю просмоленный дымом кособокий сруб — кузня отделения совхоза. И кузнец Прокопий, сухой, изможденный старик — заскорузлый, брезентовый фартук весь в дырках, прожжен окалиной, будто пробит пулями, лицо со впалыми щеками, темное, как на иконе, и, как на иконе же, глаза с желтыми белками кажутся неестественно большими. Приходило время — Прокопий запивал, чаще почему-то весной и осенью, по дождям. Валялся в грязи и, когда его извлекали оттуда, заявлял:

— Грязь земли не грязь! — И выставлял вверх большой палец, короткий, как обломок сучка, тоже черный и весь растрескавшийся, будто изъеденный короедом. — А грязь человечья — и есмь грязь! — И тыкал сердито вниз кривым сучком поменьше — мизинцем.

Он воевал в империалистическую на русско-германском фронте и, поговаривали, бывал в революцию и в Питере.

В запойные дни ветхая кузня совсем сиротела, в горне застывали до белесого инея старые угли, и натужнее, стервенея в тоске, верещали в пустой кузне бесчисленные невидимые сверчки. О них Прокопий философствовал перед ребятней: «Сверчки — жизнь! Вот не станет меня, и их как рукой снимет. Новый придет — новые начнут песню…»

«Новый придет — новые начнут…» — повторила про себя Валя, и вдруг в темноте, где-то возле шкафа, в углу, свиристнул сверчок: «Ссвю-юррр…» Коротко, точно пробуя настрой. Попробовал и замолк. Но тут же застрекотал долго и напористо: «Ссвю-юррр… Ссвю-юррр».

Давним, радостно и больно, отдалось в Валином сердце, комок подкатил к горлу, она прошептала, сжимаясь, как в испуге:

— Алексей, слышишь?

— С багажом прибыл. Я его…

Он поднялся, сел на постели, думая о том, что сейчас прогонит непрошеного гостя.

— Алексей! Не надо, не надо! — Валя схватила его за руки. Она вся дрожала, точно сейчас из ледяной проруби.

— Что ты? Что с тобой?

— Не надо, не надо… Пусть! — Она прижалась к нему всем телом. — Пусть он свою песню… Пусть. А я, как Прокопий, Прокопий…

— Ну вот еще, чудачка! Сверчок… Какие песни! Какой Прокопий?!

— Вспомнила, Алексей… детство, Протву, кузнеца Прокопия. Да ведь тебе не интересно. Знаю! — Она шептала горячо, прямо в лицо, и жаркое дыхание обдавало щеку и ухо Алексея. — Знаю… Я ведь низкая, безвольная, себе противная… Все понимаю, Алеша! Ну, обними меня — мне приятно. Что же делать? Руки наложить? Но дети…

— Перестань, Валя! Не говори. Все будет хорошо, полечишься…

— Ладно, не буду. Мне уже хорошо. Вот так. Мне приятно, когда чувствую твою руку. Только, Алексей, дочек не бросай… Никогда, никогда! Ладно?

— Да что ты, глупенькая? — Фурашов обнял ее, колотившуюся в ознобе, — кажется, постукивали зубы. — Ну, ложись как следует. На подушку.

— Не надо. — Она усмехнулась, и Алексею показалась не улыбка — сухой оскал. — Во Франции женщины спят без подушек. Полезно для кровообращения. Читала.

Он укутал ее одеялом. Согреваясь, она медленно успокаивалась. Дрожь мало-помалу улеглась, и вскоре Валя, подложив ладошку под щеку, уткнувшись лицом в грудь Алексея, уснула.