Чума

Бывали случаи, когда в исступлении Ризов начинал богохульствовать, но аудитория этого не замечала, потому что к концу проповеди находилась в состоянии полусумашествия.

Конечный вывод всех его поучений был один и тот же: что ничего, кроме смерти, человек не заслуживает, что давно уже пора покончить с этим греховным миром, что те, кто умирает от чумы, должны радоваться, ибо не доживут до серного дождя и огненного града, время которых уж близко.

В городе смерти он восхвалял смерть и обреченные слушали с упоением, потому что после его речей неизбежный конец казался осмысленным, а призрак чумы терял ужас нелепости, бессмысленности, которая так страшна в стихийных проявлениях природы.

Ризов сделался кумиром одичавшей толпы, наводнявшей улицы. Если в дни, предшествовавшие анархии, кто-нибудь пользовался в Москве силою и авторитетом, так это именно он.

Обезумевшее стадо шло за безумным пастырем.

Подобные ему люди с узкими, но крепкими лбами приобретают удивительную силу в те моменты, когда история начинает бредить.

Но, при всей силе своего влияния на народ, Ризов был совершенно безопасен, потому что, гонясь только за личной популярностью и надеясь больше на вдохновение, чем на ум, никогда не решился бы перейти от слов к делу.

К сожалению, этого не понимали в генерал-губернаторском доме. Туда дошли слухи о священнике, собирающем толпы народа, говорящем зажигательные речи, и перепуганная администрация решила, что взрыв, которого боялись, готов произойти, ибо толпа нашла себе предводителя.

Долго думали, волновались, советовались, наконец придумали в виде последней, отчаянной меры арестовать агитатора.

Это решение, неудачное по существу, могло бы пройти без последствий, если бы было приведено в исполнение благоразумным способом.

Можно было выследить Ризова в одном из домов, где он ночевал, можно было заманить его в частную квартиру и там арестовать без шума, не вызывая в толпе опасного раздражения, не давая ей повода сопротивляться властям.

Но полиция поступила как раз наоборот.

Полицейский офицер, в сопровождении десятка городовых, явился производить арест в то время, когда Ризов говорил проповедь на Тверском бульваре.

Он стоял па скамейке в своей потертой грязной рясе, растрепанный, дикий на вид, и кричал, обращаясь к толпе, голосом, охрипшим от постоянного напряжения:

— Братья! Все мы, сколько нас ни есть, паршивые овцы. Зачем кичиться, зачем надевать пестрые одежды? Зачем делать то и это, пытаясь представиться настоящими людьми?

Кто не пьянствовал, кто не развратничал? Кто не думал о собственном брюхе?

Все мы, все виноваты. Никто не лучше других!

Так покажем же друг другу лица, красные от стыда. Выпачкаем одежды грязью, чтобы они не были чище наших Душ.

Не будем лгать и притворяться хоть перед смертью, ибо смерть ждет всех нас и каждому заглядывает в глаза.

Братья! протянем смерти наши объятия, в ней наше единственное спасение!..

Огромная масса народа слушала его крики в глубоком молчании.

Одни, сами того не замечая, кивали головою в такт безумным речам, другие, с неподвижными, словно окаменевшими лицами, с открытыми ртами, неотступно глядели на проповедника.

Здесь происходил тот гипноз масс одним человеком, то повальное сумасшествие, примеры которого рассеяны по всей истории.

Вдруг около скамейки показалась фигура пристава, одетого в серое пальто, с шашкою через плечо. Он что-то говорил снизу вверх священнику, тот, сверху вниз, что-то ему отвечал.

Толпа начала гудеть, словно постепенно просыпаясь от сна. У всех явилась инстинктивная неприязнь к этому серому пальто, всегда враждебному массе простонародья.

Но то, что бывает неприязнью у сытого человека, у голодного становится гневом. Поэтому, еще не зная, в чем дело, толпа шумела все грознее и грознее.

— Братья! — крикнул в эту минуту священник, выпрямляясь над сотнями голов.

— Вот он приказывает мне замолчать. Должен я молчать или нет? Кого мне слушаться: полиции или моего Бога?

В ответ загремели яростные крики.

— Не замай! Уходи по добру! Чего лезешь?

Полицейский обернулся и стал что-то говорить. Он был мертвенно бледен и это еще увеличило всеобщую неприязнь. Его не слушали, кричали, чтобы он уходил, раздались грубые ругательства, некоторые стали издеваться.

Он повысил голос и с видимым отчаянием, окончательно теряя голову, стал выкрикивать угрозы.

Сквозь шум можно было разобрать:

— Приказание начальства… войска… велю стрелять.

— Родименький! Уходил бы лучше! — вдруг пронесся визгливый бабий голос из задних рядов.

Но общее настроение толпы было иное. Она ревела и надвигалась. Кто-то схватил полицейского за рукав и дернул в сторону. Остальные окружили его со всех сторон. Образовалась куча толкающихся людей, среди которой моталось из стороны в сторону серое пальто и бледное как мел лицо.

Единственною целью нападавших было выбросить его из толпы, прогнать. Но, так как одни толкали в одну сторону, а другие в другую, то он оставался на месте, лицом к лицу с десятками злобных физиономий, среди мелькающих кругом кулаков.