Чума

Вместо мелкой нравственной нечистоплотности, эта ночь была посвящена буйной страсти. Вместо сотен отдельных животных, сегодня явился один гигантский зверь — толпа.

Когда волны народа заколыхались в Соболевом переулке и гул голосов охватил дома со всех сторон, как шум морского прибоя, обычная жизнь в заведениях еще не просыпалась.

Окна и двери были повсюду заперты, но это, конечно, не составило препятствия для толпы.

Едва она поравнялась с первым заведением, кучка парней вбежала на крыльцо и одним мощным натиском, не стучась, не звоня, выломала двери.

За ними побежало еще несколько человек. Другие направились к следующим домам, часть же толпы, главным образом женщины, остались на улице, выжидая, что будет дальше.

План разгромов, начавшихся сейчас же по всей линии переулка, был везде одинаков.

Ворвавшиеся начинали с того, что били и ломали обстановку. Кто-то придумал открыть окна и начать выбрасывать через них разные вещи на потеху толпе.

Это изобретение имело успех и его начали повторять во всех домах. Погром принял не трагический, а шутовской характера.

На мостовую летели перины, из которых тотчас же выпускали пух. С глубоким стоном падали и разбивались о камни рояли. Стулья, столы и кресла часто оставались почти целыми после падения, но толпа немедленно их доламывала.

Смешно было видеть людей, которые, вооружившись топором или просто поленом, серьезно и усердно разбивали разные вещи, будто делали дело.

Участники погрома забавлялись от души.

Падение рояля приветствовалось восторженным ревом. Шутки и хохот не умолкали.

Особенно весело встречались вылетавшие из окон принадлежности туалета. Привязная коса, которая повисла, зацепившись за раму, жалкая и растрепанная, вызвала взрыв смеха, который, наверное, был слышен за несколько кварталов.

Когда находили в спальнях коробки с пудрой, ее попросту высыпали на головы толпы.

Женщины, проявлявшие гораздо более злобы, чем мужчины, набрасывались, как тигрицы, на пестрые платья, вышитые блестками, обшитые позументами, и рвали их в клочки.

Эта дешевая роскошь казалась им воплощением того мамона, которому продается женское тело.

Обитательницы домов начали выбегать из них при первых звуках погрома.

Они выскакивали полуодетые, растрепанные, со следами животного страха на лицах, заплывших от дневного сна и еще не покрытых румянами.

Они метались без толку, как звери, внезапно выгнанные из логовища. Хотя никто их не обижал, они визжали и плакали.

Были такие, которые, придя в себя и убедившись в собственной безопасности, начинали тешиться погромом и помогали разбивать вещи с такою злобною радостью, будто мстили за обиды всей своей жизни, но большинство вели себя иначе.

Собравшись в кучу, прижавшись друг к другу, они тупо, испуганно смотрели на все происходящее кругом.

Их никто не трогал. Толпа только подшучивала над их растерзанным видом, над голым телом, которое они беззастенчиво выставляли на показ.

Общее отношение к ним было отчасти насмешливое, отчасти сострадательное, но, во всяком случае, не злобное.

Несколько женщин из толпы начали было кидать в них грязью, осыпать их руганью, но мужчины сейчас же это прекратили.

Вообще, если не считать одного хозяина заведения, которого убили за то, что он с револьвером в руках хотел защищать свое добро, да нескольких профессиональных воров, которых поймали в притоне и повесили, жестокостей здесь не совершалось.

Там, где много смеются, — редко льется кровь.

Несколько позже погромов в Соболевой переулке, приблизительно около полуночи, по всей Москве начался разгром тюрем и арестных домов с целью выпустить арестантов.

Хотя русский народ испокон веков смотрит на всяких узников как на «несчастненьких», хотя он привык видеть преступников разгуливающими на свободе, а невинных идущими в каторгу, почему его симпатии всегда на стороне арестантов и против полиции, все-таки разгром московских тюрем не был непосредственным проявлением темперамента толпы, а явился последствием агитации.

Дело в том, что несколько горячих голов из революционной молодежи сделали этою ночью попытку использовать настроение толпы для своих целей.

Попытка не удалась, потому что люди, забывшие среди чумы и погромов о завтрашнем дне, не могут заботиться о перемене правительства, но одна часть плана революционеров — освобождение заключенных, — пришлась по душе народу и была им выполнена.

Если разгром публичных домов носил шутовской характер, то с тюрьмами дело обстояло иначе. Сцены, происходившие здесь, отличались мрачной беспощадностью, кровь лилась в изобилии, были моменты, когда в людях, казалось, исчезало все человеческое.

Караульные солдаты повсюду оказывали стойкое сопротивление. Толпа устилала мостовую своими трупами, но сознание опасности было так же мало ей доступно, как стае бешеных волков.

Вид крови и смерти уничтожил последние остатки сознания.

Все, кто сопротивлялся, нещадно избивались. Вырвавшиеся арестанты придавали действиям толпы особенную жестокость, потому что хотели мстить своим тюремщикам.

Были случаи варварской расправы с жандармами, с тюремными надзирателями, даже с их семьями.