Чума

Толпа увидала кровь, почувствовала свою силу и разгулялась на свободе.

Никто не спал эту ночь в Москве. Люди, казавшиеся изнеможенными от ужасов чумы, неспособными пугаться или удивляться, нашли силу, чтобы дрожать перед анархией.

Город бодрствовал при свете пожаров.

Могильная тишина, навеянная эпидемией, сменилась хаосом разгульных криков, стонов, воплей, звона бьющегося стекла и треском пламени, пожирающего сухое дерево.

Кто предводительствовал толпою? Кто вел ее в то или другое место, указывал тот или иной исход ее разрушительным страстям?

Это навсегда останется тайною. Движение стихий не поддается анализу, а инстинкты, проявившиеся в эту ночь, были чисто стихийного характера.

Они слагались из великого гнева обездоленных, веками в молчании наблюдавших, как счастливо и сыто живут немногие избранные, из отчаяния обреченных на смерть, из раздражения голодных, из животной страсти к насилию, к разрушению, живущей в детях и варварах.

Поэтому схватка на Тверском бульваре была лишь прологом к наступившим вслед за нею событиям.

Дом, в котором заживо сгорели спасавшиеся от толпы городовые, еще догорал, лежа в развалинах, а с разных сторон, в разных концах Москвы уже разгорались новые пожары, освещая своим заревом нежное вечернее небо, усеянное звездами.

Многие из поклонников Ризова хватились его сейчас же после расправы с городовыми.

Искали повсюду и, нигде не найдя, крикнули толпе, что он арестован.

Едва эта весть успела распространиться, как несколько сот человек направились к зданию ближайшего полицейского участка, рассчитывая найти его там и освободить.

Их поиски оказались напрасными, но тем не менее, участок был разгромлен. Переломали мебель в канцелярии, вытащили все бумаги на улицу и сложили из них костры.

Но этого показалось мало и здание участка было тоже подожжено.

Между тем, толпа на Тверском бульваре все росла. Со всех концов прибывали сюда группы людей привлеченных быстро разнесшеюся молвой о погроме.

Вид развалин пробуждал в них жажду нового разрушения. Немедленно образовалось несколько партий, которые отправились грабить магазины в ближайших улицах. Затрещали выламываемые двери и окна, посыпались на улицу бесполезные или не нравящиеся толпе товары. Хозяева магазинов прибегали с криком и протестовали, но над ними только издевались. Некоторых, впрочем, поколотили и помяли, потому что они пытались защищать свое добро, не соображая с перепугу, как это бесполезно.

Там, где в ряду разбиваемых магазинов попадались съестные припасы, толпа скучивалась и в молчании поглощала все съедобное. Коробки с консервами вскрывали, разбивая о камни мостовой.

Забавно было видеть, как какой-нибудь чернорабочий, украшенный только что приобретенными золотыми часами, запускал грязные пальцы в жестянку с омарами, пробовал содержимое, потом отплевывался и с ругательством отбрасывал жестянку.

Несколько городовых выглядывали издалека, прячась за углы улиц, но были совершенно беспомощны остановить грабеж.

Так как на улицах потемнело, погромщики начали зажигать костры, материал для которых брали из соседних домов. Горели книги, мебель, картины. Никому не приходило в голову поискать дров.

При блеске пламени, картина приняла фантастический и странный характер. Настроение толпы делалось все более буйным. Если ей случайно попадался в руки прилично одетый человек, его подвергали насмешкам, побоям, разрывали и пачкали на нем платье.

В глубине квартир близлежащих домов происходили еще более мрачные сцены, потому что нервное напряжение обострило чувственные инстинкты толпы.

То здесь, то там, можно было видеть молодых парней, которые выходили из домов с разгоревшимися лицами, перешептываясь и пересмеиваясь между собою, как сообщники.

Район погрома все расширялся, отмечаемый заревом костров, гулом, криком, песнями толпы, а подчас и выстрелами.

Пощадивши целый ряд кварталов, он перекинулся от центра города в Соболев переулок и на Драчевку. Туда явилась толпа, состоящая из мужчин и женщин, чтобы разгромить публичные дома.

Всякий, знающий Москву, представляет себе хоть понаслышке эту местность, где улица, круто поднимающаяся на гору, сплошь застроена домами терпимости.

Днем здесь все тихо и мертво. Извозчиков нет, прохожие встречаются очень редко, все окна закрыты ставнями, как будто стыдятся глядеть на дневной свет.

Зато вечером картина меняется, превращаясь в сплошную, безобразную оргию.

Изо всех домов льется свет, пролетки извозчиков неистово гремят по мостовой, со всех сторон несутся звуки грубой, фальшивой музыки, пьяные крики, смех и восклицания.

Животное в человеке торжествует здесь каждую ночь свою победу среди ярких огней, отраженных зеркалами, среди накрашенного тела, отравленного развратом, среди густой атмосферы косметиков, вина и человеческого пота.

Но в этот вечер, обычная вакханалия уступила место новой.

Вместо оргии разврата и грязи, здесь совершилась оргия разрушения, самовластия, грубой силы, не знающей удержу.