Семейный совет заседал двумя днями позднее на вилле шейха Салмана. С дюжину мужских представителей рода сидели полукругом в той же самой приемной, где Али впервые представлял меня своему деду. Как только в сопровождении двух вооруженных охранников появилась я, возбужденное жужжание голосов смолкло. Пока я садилась на стул напротив, а охранники занимали свое место за моей спиной, мужчины молча следили за мной, изучая с мрачным любопытством. Я вымыла и привела в порядок свои волосы, переоделась в чистое платье, но на мне не было покрывала, и я никогда еще не чувствовала себя такой обнаженной. Их враждебность была чуть ли не осязаемой — она хлестала в меня, как холодный темный поток. Я отвечала им вызывающим взглядом. Я не собиралась вымаливать у них прощение или изображать раскаяние. Я сама могла убедиться, что умник из Королевского разведывательного управления прав — похоже, что решение уже было принято заранее.
Я встречалась с некоторыми из этих мужчин, других же знала по семейным фотографиям. Около половины из них проживали в Джидде — они представляли другую ветвь семьи и сидели все вместе, с одной стороны. Среди них был дядя Хассан, и когда я встретилась с ним глазами, он быстро отвел взгляд. В центре полукруга пустовало кресло, и я поняла, что мы ждем шейха Салмана.
В конце концов я заставила себя глянуть прямо на Али. Он выглядел хорошо отдохнувшим и был как всегда красив, его головной убор был щегольски сдвинут на затылок. Глаза его без всякого выражения скользнули по мне, будто я была всего лишь человеком из толпы, которого он не помнит.
Среди собравшихся прошел шорох. Появился шейх Салман, поддерживаемый слугой, и занял место в центре.
— Ла ила илла’лла (то есть «нет бога кроме Аллаха»), — сказал шейх. Это был сигнал к началу процедуры.
Встал один из кузенов, проживающих в Джидде, и произнес искусно составленную цветистую речь, почти лишенную малейшей сути, для чего арабский язык замечательно приспособлен. Речь была полна упоминаний о чистой и незапятнанной чести семьи аль-Шалаби, аль-Сауда, Саудовской Аравии, вообще арабов, и что честь эту надо защищать невзирая на кровь.
Когда он закончил, встал дядя Мохаммед и высказал то же самое и почти теми же словами. Никто из них напрямую меня не упоминал. Между мужчинами двигался слуга, наливая чай. Позванивали чашки, работал кондиционер — в его жужжании было примерно столько же смысла, сколько в речах выступающих.
Вот оно, вечное занятие арабов, подумала я, заскучав. Распивать чай и говорить о чести. Какая тоска.
Затем выступил Нагиб. Речь его была короче и ближе к делу, в том смысле, что мы-де должны убивать евреев. Никто не предложил ему заткнуться.
После еще нескольких чашек чая и обтекаемых речей, не имеющих ко мне отношения, вопрос был поставлен на голосование.
— Все, кто за смертный приговор, поднимите руки, — сказал шейх Салман. Свою он поднял последним, возможно, чтобы не влиять на остальных. Но это ничего не меняло — голосование было единодушным.
Я, конечно, знала, что так оно и будет. И все же, все же… Видя, что Али вместе с остальными тоже поднял руку, приговаривая меня к смерти, я испытала острый приступ отчаяния, как будто это он предал меня. Потому что где-то в глубине души я верила в иллюзии, наивные и романтические, верила в торжество любви над ненавистью, в возможность примирения, в общую для всех нас человечность… Все это была одна туфта. Он был верен лишь своему племени. Как и я своему.
В тишине, последовавшей за голосованием, Али поднялся, подошел и встал прямо передо мной. Его лицо ничего не выражало.
— Я развожусь с тобой, — сказал он. — Я развожусь с тобой. Я развожусь с тобой. — Он развернулся и пошел к своему месту.
Я встала и сказала ему звенящим голосом:
— Я никогда не любила тебя. Все это была ложь. Я люблю только Израиль. Его жизнь — это моя жизнь. Его кровь — это моя кровь. Я тысячу раз готова умереть за него. — Такие вещи можно говорить по-арабски, не вызывая удивления. Это можно даже счесть чуть ли не за сдержанное высказывание.
Арабы оскалились и стали меня клясть. Нагиб плюнул мне в лицо, но не попал. Шейх Салман велел охранникам увести меня. Жаль, что рядом не оказалось ни одного близкого мне человека, который бы оценил брошенный мною вызов. И в то же время я почувствовала себя немного лучше.
В тот же вечер, позднее, шейх Салман посетил меня в моей камере — честь более чем неожиданная. Он принес экземпляр Корана и положил его на стол. Мы молча сидели друг против друга; драгоценные камни, украшающие обложку Корана, поблескивали в тусклом свете. Старик выглядел спокойным и задумчивым, и казалось, что в нем нет ненависти ко мне.
— Аллах карим, — сказал после некоторого молчания шейх. — Бог милостив. У тебя еще есть время спасти свою душу. Я надеюсь, что ты станешь мусульманкой.