Что знает дождь

— Дождь, — ответила я. Единственное общее, что нашла между той жизнью и этой. Я положила свою руку рядом с его и показала на бинт, намотанный на предплечье почти до локтя. — Поранился?

— Да, обжёгся, — поправил он повязку и вдруг коснулся моих пальцев. Нежно. Легко.

Я вздрогнула. И вся словно собралась в комок.

— Не бойся, — сказал он, продолжая гладить мою руку. От его прикосновений по всему тело разливалось тепло. И стыд заливал краской щёки. — Ты красивая.

— Ты тоже, — слабо улыбнулась я.

В коридоре что-то закричали, но он не убрал руки, только оглянулся.

— Дай мне что-нибудь. Кружку.

Я поспешно сдёрнула её с подноса. Молоко выплеснулось, но это было неважно.

— Тебя накажут? — испугалась я, давая кружку ему в руки.

— Нет. Начальства сегодня нет. Выходной. А эта, — он качнул головой в сторону кого-то, кто его окликнул, эта не накажет. — Встретимся в обед? — улыбнулся он уголками губ.

— Не знаю, буду ли свободна, — улыбнулась я в ответ.

— Я буду ждать тут, — подмигнул он и захлопнул окошко.

Уф! Словно во сне, я села на краешек скамьи, всё ещё продолжая улыбаться.

Первое время я думала, ему, как мне, лет восемнадцать, но эти руки, волосы на них, щетина… Ему было больше. Двадцать три, может, двадцать пять. И он такой красивый. Такой…

Глава 7

— Правда, он красивый? — спросила Оксанка, глядя в окно.

Стоял апрель. Юный, ветреный, солнечный.

Половодье, первая зелень, ручьи, подснежники.

Урод, закатив рукава тёплой клетчатой рубахи, ковырялся под капотом машины. Мы с Оксанкой писали билеты — готовились к выпускным экзаменам, сидя за письменным столом у окна.

Вчера на этом столе Урод толкался членом между моих ягодиц. И я до смерти боялась, что его горячий член соскользнёт, и в пылу вожделения он трахнет меня в задницу или уже закончит то, чего пока так и не сделал — войдёт на всю длину своего неутомимого органа и дело с концом.

Где-то в глубине души, я даже хотела. И пока он сжимал руками мои ягодицы, полируя между ними свой хер, время от времени сплёвывая, чтобы его увлажнить, я выгибалась ему навстречу, готовая к боли, готовая его принять. Готовая покончить с этим раз и навсегда.

— Нет, детка, — осаживал он меня, продолжая двигаться. — Не сейчас. Не так просто.

Я, совершенно сбитая с толку, не понимала, почему. Зачем он тянет? Чего ждёт?..

— Кто красивый? — не поняла я, в тайне надеясь, что Оксанка спрашивает про кого-нибудь из одноклассников. Вроде ей нравился Гринёв. Конечно, самый дерзкий, самоуверенный, тот, что не уставал придумывать ей обидные прозвища. Кривуха, Криволапа, Сутулая — из последних.

— Оболенский, — сказала она и показала в окно. — Ну, мамин ёбарь.

Я посмотрела вниз со второго этажа.

Урод захлопнул капот. Подтянул штаны. Обернулся.

Я машинально отпрянула.

У него было красивое имя — Вячеслав Оболенский. Узкие бедра. Широкие плечи. Накачанный пресс. Подтянутая задница. Здоровый хер. Такой же здоровый, как он сам. Но к счастью, смотрел он не на нас, а на подъезд, из которого вышла Оксанкина мама.

Я пожала плечами, отвечая на Оксанкин вопрос.

— Какого чёрта ты копаешься? — рявкнул Урод, сдирая рабочую рубаху и швыряя в багажник. Под ней белела футболка, сверху он натянул кожаную куртку, что лежала на заднем сиденье.

— Да иду я, иду, — отмахнулась тёть Марина. Забралась на переднее сиденье.

Под распахнутым плащом на ней было узкое платье с запахом. На ногах — сапоги на каблуках. Она лихо забросила внутрь салона стройные ноги. Положила на колени сумку.

Я не могла оторваться, глядя на неё, но не потому, что она была эффектной, стройной, красивой.

— Это платье…

На какой-то момент мне показалось… Я даже наклонилась к окну, чтобы лучше рассмотреть.

Оксанкина мама открыла пудру и в зеркальце стала поправлять помаду.

А я упёрлась лбом в стекло, не веря своим глаза.

— И серёжки, — недоумевая, повернулась я к Оксанке, когда в блике солнца в одной из серёжек сверкнул большой прозрачный бирюзовый камень.

— Что? — удивилась подруга.

— Странно, — нахмурилась я. — У моей мамы было такое же платье.

— Ну значит, они купили их в одном магазине, — пожала плечами Оксанка.

— А серьги? Это параиба. Турмалин параиба. Редкий и очень дорогой камень. Мама…

— Хочешь сказать, что мы, нищеброды, не можем себе такого позволить? — зло перебила она. — Только таким как ты, профессорским внучкам, хирургам, как твоя мама, и прочей элите можно носить такие побрякушки? А мы должны надевать, что в супермаркете продают?

— Я хотела сказать… — смутилась я.

— Что ты хотела сказать? — подскочила Оксанка. — Что запала на Оболенского? И теперь придумываешь какую-то хрень про мою мать? Хочешь сказать, она взяла твои серёжки? Или украла у твоей матери платье? Тебе не стыдно? Она тебя приютила. Кормит, поит. И не гонит, между прочим, потому что знает, что тебе некуда идти. А ты… — отшвырнула она тетрадь и выскочила из комнаты. — Неблагодарная!

— Оксан! — побежала я за ней. — Оксана!

Глава 8

Я нашла её на кухне. В углу за дверью. На полу. Всю в слезах.