Итак, чтобы покончить с этим честным, но неприятным делом, возражение против суфражисток заключается не в их воинственности. Наоборот, они недостаточно воинственны. Революция – дело военное; она обладает всеми достоинствами войны, одно из которых заключается в том, что революция имеет конец. Две стороны сражаются смертоносным оружием, но по определенным правилам чести; победившая партия становится правительством и начинает править. Целью гражданской войны, как и целью любой войны, является мир. Однако суфражистки не могут разжечь гражданскую войну в таком воинственном и решительном смысле: во-первых, потому что они женщины и, во-вторых, потому что их мало. Они могут разжечь кое-что иное, но это совсем другая история. Они не организуют революцию, они организуют анархию: разница между этими понятиями заключается не в уровне насилия, а в качестве результатов и завершенности. Революция по своей природе порождает правительство; анархия порождает лишь еще большую анархию. Люди могут думать что им угодно насчет обезглавливания Карла I[113] или Людовика XVI[114], но они не могут отрицать, что в результате государством правили Брэдшоу[115] и Кромвель[116], а также Карно[117] и Наполеон. Кто-то победил; что-то произошло. Вы можете снести голову короля только один раз. Но шляпу с головы короля вы можете срывать сколько угодно раз. Разрушение конечно, нарушение бесконечно: если восстание принимает форму беспорядка вместо попытки установить новый порядок, ему не будет логического конца, оно может подпитываться самим собой и обновляться вечно. Если бы Наполеон не хотел быть консулом, а хотел бы стать постоянной помехой, он, возможно, сумел бы предотвратить возникновение любого успешного правительства, но его усилия не заслуживали бы достойного имени мятежа.
Именно такая невоинственность суфражисток становится бросающейся в глаза проблемой. Их действия лишены преимуществ абсолютного насилия: их невозможно подвергнуть решающей проверке. Война ужасна, но кое-что она доказывает точно и неопровержимо – количество людей и сверхъестественную доблесть. Выясняются два насущных вопроса: сколько повстанцев живы и сколько готовы умереть. Но крошечное меньшинство, заинтересованное меньшинство, может вечно поддерживать простой беспорядок. В случае с этими женщинами, конечно же, существует еще одно заблуждение, связанное с их полом. Неверно утверждать, будто избирательное право – это лишь вопрос грубой силы. Если мускулы дают человеку право голоса, то его лошадь должна иметь два голоса, а его слон – пять голосов. Истина более тонка, она состоит в том, что физическое проявление силы – инстинктивное оружие мужчины, словно копыта лошади или бивни слона. Всякий бунт – это угроза войны, но женщина размахивает оружием, которое никогда не сможет применить. Существует много видов оружия, которое она могла бы использовать и часто пускает в ход. Если бы, например, все женщины пилили мужей, добиваясь права голоса, они получили бы его через месяц. Но опять же следует помнить, что нужно заставить
Но, вновь очистив совесть от своего чисто политического и, возможно, непопулярного мнения, я вернусь к началу и попытаюсь подойти к этому вопросу более вдумчиво и сочувственно; попытаюсь найти истинные корни положения женщины в западном государстве и причины существующих традиций или, возможно, предрассудков по этому вопросу. И для этого снова необходимо далеко уйти от текущей темы, от современной суфражистки, и вернуться к проблемам хотя и гораздо более старым, но, на мой взгляд, значительно более свежим.
II. Универсальная палка