Чосер

окружающему его миру он проявляет своего рода фатализм, почему ему и приходится по

душе трактат, рекомендующий проявлять contemptus mundi, спокойное и устойчивое

презрение ко всему мирскому, готовящему нам неизбежные испытания разочарованием и

потерями. Возможно, Чосер полагал, что не достиг того, на что мог надеяться и чего желал в

области карьеры, а может быть, он добровольно жертвовал этой карьерой ради своего

призвания поэта. Как бы то ни было, он с готовностью и даже радостью отвергает

притязания “восхитительного чудовища Фортуны”. Дороже душевное спокойствие и

способность быть самим собой. Далее следуют рассуждения об относительности

человеческой свободы в соотношении ее с Божьим промыслом, что являлось одной из

центральных проблем теологической мысли XIV века. Ко времени Чосера проблема эта

решалась в духе, наиболее благоприятном для поэта и созвучном ему. Божий промысел –

есть план всего сущего в том виде, как оно было измыслено Творцом, для которого не

существует того, что мы именуем “время”. Свобода воли же действует там, где извечный

план претворяется через явления изменчивого мира, подвластного категории времени.

Создается философский эквивалент некоего обоюдоострого меча.

Язык Боэция оказал влияние на средства выражения Чосера, что мы видим и в его

коротких стихах этого периода, и в особенности в более крупном произведении – басне

“Паламон и Арсита”, над которой он тогда работал и которая впоследствии превратилась в

“Рассказ Рыцаря” из “Кентерберийских рассказов”, так что справедливо будет отметить

влияние Боэция как устойчивое и проявившееся также в позднем творчестве поэта. Однако

период ранних 80-х годов можно впрямую назвать философским периодом Чосера. В

“Троиле и Хризеиде” он прямо употребляет лексику, почерпнутую из Боэция. Такова речь

Троила о “необходимости” и “вечном присутствии божества”. Великолепный стихотворный

монолог прерывает появление Пандара, носителя иной мудрости – мудрости житейской. В

этой связи примечательны гибкость и живость языка и интонации “Троила и Хризеиды”, их

изменчивость. Они вобрали в себя и унаследовали элементы саксонской речи и

стилистическую традицию романных повествований, сочетая их так естественно, что

становилась возможной любая форма их объединения и игры ими.

Стилевые отличия обычной разговорной речи и высказываний на публику составляют

заметную часть содержания поэмы, так как сюжет в ней развивается с помощью речей, не

всегда правдивых. Тут нельзя не вспомнить, что и придворная карьера Чосера развивалась и

оказывалась успешной во многом благодаря его мастерству оратора, речам, от которых

требовалась уклончивость и, в то же время, убедительность наряду с галантной учтивостью.

Чосер обладал умением создавать иную реальность, якобы неподвластную грубым велениям

долга, верности королю и коммерческой выгоде. Текст поэмы изобилует словами лживыми и

пустыми, которые следовало бы пропускать мимо ушей. Такие слова способны очаровывать, и они опасны. Хризеида заявляет, что “прелесть черт [ее] Троила очарует”, но и про него

говорится, что он способен чаровать, правда, уже словесно, так что красавица “падет от

сладости его речей”. “Троил и Хризеида” – это драматическое столкновение двух лицемерий.

Поэма описывает мир, ставящий во главу угла этикет и неукоснительное соблюдение

внешних приличий, в то время как все главное, происходящее втайне, подспудно, sub rosa, или, используя средневековое выражение, “под большим пальцем”, остается незамеченным.

Ты знаешь тайные пружины всех вещей,

От коих прочие в смущенье пребывают…

Когда за личиной слов и поступков проступает истина, чосеровские герои чувствуют

смущение, они краснеют или застывают – “хранят недвижность камня”.

Этот упор на слова, в отличие от “тайной пружины всех вещей”, делает весомым

мнение, что поэма “Троил и Хризеида” предназначалась для публичной декламации.

Некоторые места в тексте могут служить подтверждением, в особенности те, что

намекают на слушателей, присутствующих при чтении:

Что жарче у костра,

То знает все собранье.

О каком “собранье” речь? Что иное может здесь подразумеваться, как не публика, те, кому поэт читает свое творение? И вновь он обращается непосредственно к своим

слушателям:

По правде, никогда не слышал я

Исторью эту, да u вам самим

Неведома она…

Двойственность адресовки открывает автору неисчислимые возможности для игры. Не

раз отмечались многосоставность содержания поэмы, множественность заключенных в ней

пластов двусмысленной иронии, не позволяющей свести ее смысл к какой-то одной идее и

допускающей массу толкований и интерпретаций. Но если воспринимать текст как

предназначенный для устного чтения, для игры, представления, то трудности интерпретации

во многом снимаются. Речи Хризеиды и Пандара туманны и расплывчаты по определению –

ведь истинные чувства свои они скрывают, но хороший актер способен вдохнуть в них

жизнь. Надо полагать, что Чосер являлся именно таким актером. Он актерствовал и в жизни, играя роли дипломата и посредника, и, должно быть, читая, тоже использовал свое умение.