Чочара

Микеле сказал нам, что это двое русских пленных, но монгольской расы, вроде китайцев, и что они, как ему думается, бежали из какого-нибудь немецкого концлагеря для военнопленных. Я никак не могла оторвать глаз от их широченных плеч и подумала, что, может, это неосторожно с нашей стороны — не спрятаться или не убежать: эти двое были такие силачи, что, вздумай они наброситься на нас с Розеттой, нам от них не поздоровилось бы. Однако оба монгола держали себя как нельзя лучше, все время они объяснялись жестами и провели с нами час или немного больше — пока не отдохнули. Микеле предложил им хлеба и сыра, они взяли, но очень мало и что-то при этом сказали, наверно, поблагодарили за угощение. Они, бедняги, без конца смеялись, может, потому, что не понимали, что мы говорим им, а мы не понимали их, своим смехом они будто хотели показать нам, что у них на уме ничего плохого нет. Микеле, по-прежнему жестами, объяснил им, куда надо идти, и немного погодя они ушли, опираясь на палки, которые сами себе сделали, обломав ветки дерева.

В другой раз мимо проходил итальянский рабочий; работал он на строительстве укреплений, не помню уж точно где. Убежал он, потому что нечего было там есть, немцы обращались с людьми хуже, чем с собаками, и заставляли работать, как рабов. Он еле держался на ногах. Это был красивый, воспитанный юноша, с тонким смуглым лицом и резко выделяющимися острыми скулами, с печальными, глубоко запавшими глазами, худой, как скелет, кожа да кости. По его словам, семья у него живет в Апулии, и он надеется до нее добраться, идя все время по горам. Шел он уже неделю и сильно ослабел, одежда висела на нем клочьями, ботинки развалились. Он ничего особенного нам не рассказал — от слабости он говорил тихо-тихо, с трудом, короткими фразами, будто ему не хватало воздуха. Сказал только, что, по слухам, в Риме было восстание и убили нескольких немцев, а немцы в ответ начали расправу над итальянцами. Однако он не знал ни когда, ни как, ни где это произошло. Затем, говоря о немцах, он добавил:

— Проклятые негодяи. Знают они прекрасно, что уже проиграли войну, но им нравится воевать, к тому же они ни в чем нужды не терпят, живут на наш счет, и поэтому они будут воевать до последнего солдата. Если война скоро не кончится, они всех нас уморят — все мы сдохнем с голоду и от лишений. Либо войне конец, либо всем нам.

Микеле дал ему хлеба и сыра, а также немного табаку; не пробыв с нами и получаса, он, еле волоча ноги, побрел дальше, и при каждом его шаге казалось, что вот-вот он упадет и больше не встанет.

Однажды утром мы грелись на солнышке, как вдруг неожиданно услышали свист. Вся наша троица сразу же укрылась за одной из белых скал, чтобы посмотреть, кто идет. Мало ли что могло случиться, мы постоянно были начеку и всегда боялись попасть в облаву и угодить в лапы к немцам. Немного погодя Микеле выглянул и увидел напротив чьи-то головы, которые поспешно спрятались за другую скалу неподалеку от нашей. Так мы некоторое время по очереди наблюдали друг за другом, то мы за ними, то они за нами, и наконец убедились, что это не немцы, а они увидели, что мы — итальянцы, и вышли из-за скалы. Это были двое офицеров, уроженцы Южной Италии. Один из них — лейтенант, другой — сублейтенант, как они нам сказали; одеты они были в штатское, так как укрывались в горах, подобно многим, и теперь пробирались на юг, в надежде перейти линию фронта и добраться до родных мест, где у них были семьи. Один был жгучий брюнет, высокий, смуглый, круглолицый, с черными, как угли, глазами, белыми зубами и почти лиловыми губами; другой — блондин, с длинным лицом, голубыми глазами и большим острым носом. Брюнета звали Кармело, а блондина Луиджи. Из всех встреч, там в горах, эта, пожалуй, была наименее приятной, и совсем не потому, что эти офицеры сами по себе были такие уж несимпатичные, — может, встретив их в мирное время где-нибудь в их городках, я не смогла бы сказать о них ничего плохого, а потому, что, как мы увидим, война плохо повлияла на них — как, впрочем, и на многих других. Она обнаружила такие черты их характера, которые, не будь войны, остались бы скрытыми. Хочется мне, к слову сказать, что война — это великое испытание; люди проверяются на войне, а не в мирной жизни — не тогда, когда существуют законы, уважение к окружающим и страх Божий, а когда от всего этого и следа не остается, каждый поступает, как ему подсказывает его истинная натура, уже не сдерживаемая никакой уздой.

Так вот, эти двое в момент перемирия находились в своем полку, стоявшем в Риме. Они дезертировали и прятались, а потом бежали из Рима, намереваясь добраться до своих городков. Около месяца жили они у одного крестьянина у подножия горы Фей; они сразу же произвели на меня плохое впечатление, когда о крестьянине, давшем им приют, заговорили с глубоким презрением, будто это неотесанный, невежественный мужлан, который читать и то не умеет, а жилище у него просто хлев. Один из них, смеясь, даже сказал:

— Ну, известное дело, все приходилось терпеть: в голодный год хлеб и из вики едят!