Чочара

Хорошая погода, кроме бомб, принесла нам еще другое наказание: немецкие облавы. Нам их предсказывал Тонто, но в глубине души никто этому не верил. Теперь же бежавшие в горы крестьяне нам рассказывали, что немцы устроили облаву в долине, схватили всех мужчин, годных к работе, посадили их на грузовики и угнали работать невесть куда: кто говорил — на строительство укреплений на фронт, а кто — вовсе в Германию. Потом дошло до нас и другое дурное известие: немцы оцепили соседнюю с нами долину, поднялись на вершину горы, а потом, рассыпным строем, обрушились вниз. В ловушку эту попалось, как стая мелкой рыбешки, много мужчин, и немцы увезли их на грузовиках. Услышав об этом, беженцы сильно струхнули — ведь среди них было по крайней мере четверо или пятеро молодых парней, в момент падения фашизма служивших в армии и ставших потом дезертирами, а их немцы как раз и искали: они их считали изменниками и хотели отплатить им за предательство, заставляя работать, как рабов, одному Богу известно, где и в каких условиях. Больше всех, конечно, боялись родители этих парней, и особенно Филиппо за своего сына Микеле — хотя тот ему всегда перечил, но отец им очень гордился. Словом, однажды все собрались в домике Филиппо, и было решено, что парни эти в ближайшие дни, пока не минует опасность облав, должны каждое утро на рассвете в одиночку забираться на вершину горы и спускаться обратно домой только после захода солнца. Наверху, даже если бы немцы вздумали туда забраться, много было тропинок, вели они в другие долины и на другие горы, да и немцы ведь тоже люди — охота им была исходить десятки километров по горам, чтоб поймать одного-двух парней. Ну, а Микеле, по правде сказать, не хотел укрываться, как все остальные, и не столько из храбрости, сколько потому, что он никогда не хотел поступать так, как другие. Но мать, плача, умоляла его, если он не хочет делать этого ради себя, сделать хотя бы ради нее, и в конце концов он согласился.

Мы с Розеттой решили подниматься вверх в горы вместе с Микеле не потому вовсе, что боялись — женщин немцы не хватали, — а главным образом чтобы как-нибудь скоротать время, ведь мы на «мачере» просто подыхали со скуки. Да и с Микеле нам не хотелось расставаться — в горах он был единственным человеком, к которому мы привязались. Так для нас началась странная жизнь: помирать стану — ее не забуду. Глубокой ночью Париде, встававший всегда с петухами, стучал в нашу дверь, и мы наспех одевались при тусклом свете лампадки. Потом выходили на холод, в кромешную тьму; по «мачере» уже двигались какие-то тени, и в домиках одно за другим освещались окошки. Наконец мы находили Микеле — маленького, закутанного с ног до головы, в десяти фуфайках, с палкой в руке, похожего на сказочного гнома — из тех, что живут в пещерах и сторожат сокровища. В полном молчании мы шли за ним следом и поднимались вверх по тропинке.

Подъем наш начинался в темноте, мы пробирались по тропинке, покрытой еще корочкой льда, сквозь густые высокие заросли, доходившие нам до груди. Кругом не видно ни зги, но у Микеле был карманный фонарик, он время от времени направлял на тропинку тонкий лучик света, и мы шли дальше, по-прежнему молча.

Между тем, пока мы поднимались, небо над горами начинало бледнеть, постепенно становясь мутно-серым, но перед рассветом звезды все еще ярко горели. Громады гор чернели на фоне этого постепенно светлеющего, усыпанного звездами неба, но потом понемногу начинали светлеть и горы, и уже можно было различить их зеленые склоны с пятнами темнеющих здесь и там лесов и зарослей. Теперь звезд уже не было видно, небо становилось серым, почти белесым, и глазам нашим открывались заросли — голые, тронутые морозцем, безжизненные, безмолвные, еще погруженные в дремоту. Но вот небо мало-помалу начинало розоветь на горизонте и голубеть над нашими головами, и с первым брызнувшим из-за гор лучом солнца, тонким и сверкающим, как золотая стрела, вспыхивали вокруг все цвета: ярко-красный — каких-то диких ягод, изумрудно-зеленый — лесного мха, желтовато-белый — султанов тростника, иссиня-черный — гнилых сучьев. Заросли кустарника сменялись рощей остролиста, простиравшейся до самой вершины горы. Деревья были довольно толстые и высокие, они росли на склоне, далеко друг от друга, никогда они не касались одно другого и теперь протягивали свои ветви, будто гигантские руки, словно собирались поддержать друг друга, взявшись за руки, чтоб не упасть на крутом склоне под порывами ветра. Сквозь негустую рощицу этих искривленных, редко растущих деревьев был виден склон, усеянный белыми камнями вплоть до самой вершины горы, врезавшейся в голубое небо. Тропинка по этой рощице шла почти полого; солнечные лучи будили птиц, спавших на ветвях остролиста, и мы слышали, как у нас над головой порхают и щебечут целые стаи, хотя их не было видно.